Анна Берсенева - Австрийские фрукты Страница 8

Она слезла с кровати, прошлепала босиком к окну. Ступня под повязкой уже почти не болела – на ней все заживало как на собаке.

Танька отвернула край занавески. Окно выходило на противоположную от улицы сторону. Внизу был сад, сразу видно, что ухоженный – деревья разные, кусты тоже разные, клумбы есть. Над крыльцом покачивался под ветром фонарь. В его свете Танька разглядела на одной клумбе хризантемы, на другой астры. Цветы были крупные, сортовые. Их с матерью соседка тетя Галя выращивала цветы на продажу, но таких шикарных даже у нее не было.

Вид был мирный, но Таньку он ни капельки не успокоил. Она надела поверх ночной сорочки – это ей хозяйка сорочку дала – махровый халат, который взяла вчера в ванной, и вышла из комнаты.

На первый этаж вела скрипучая деревянная лестница. Но вниз спускаться Танька не стала. Что ей там делать – с хозяйкой объясняться, почему не спит, да куда идет, да зачем?

Цель у нее была, и очень ясная: она хотела найти щель, шкаф, сундук, лаз – какое-нибудь убежище, где можно было бы спрятаться сразу, как только в дом ворвутся убийцы. Когда ворвутся, поздно будет искать.

Ничего такого на втором этаже не было. Висел на стене ковер, не мохнатый, как у всех, а какой-то гладкий – Танька даже ладонью по нему провела – и весь разрисованный красками, как картина. Но что толку от ковра на стене? За ним не спрячешься.

Рядом с ковром была дверь еще одной комнаты. Танька тихонько толкнула ее.

Комната оказалась побольше, чем та, в которой уложили ее. Глаза привыкли к темноте, и она увидела у окна что-то вроде высокого письменного стола, на котором лежали книги и бумаги. Но стула рядом не было, не стол это, значит. А что, непонятно. В углу стояла широкая кровать, на ней лежал человек.

– Не спишь? – спросил он. – Почему?

В том страхе, который душил Таньку, она должна была бы испугаться еще больше. Но вышло наоборот: от первых же звуков этого голоса она успокоилась. Сразу и совсем.

– Боюсь, – все-таки ответила она.

Правда же из-за страха проснулась.

– Чего? – спросил Левертов.

– Что тебя убивать придут. И меня тогда тоже убьют.

Он засмеялся, но тут же охнул. Ну да, у него же ребра сломаны. Не очень-то со сломанными посмеешься.

– Не бойся, – сказал он. – Мы себя убить не дадим.

– А что ты против них сделаешь? – хмыкнула Танька. – Пистолет-то у тебя отобрали.

– А ты откуда знаешь?

– Так сказали же. Эти, которые тебя побили. Сказали, у тебя пистолет был. Неужто б оставили?

– Удивительно!

– Что?

– Что ты это запомнила. Я в такой ситуации вряд ли обращал бы внимание на мелочи.

– Ничего себе мелочи! Есть пистолет или нет – это разница.

– У меня ружье еще есть, не бойся.

– Охотишься?

– Нет.

– Ну-у…

– Что – ну? – с интересом спросил он.

Танька прямо слышала в его голосе этот интерес. Она вообще различала уже все его настроения. А почему так? Непонятно.

– А то, что раз не охотишься, так ружье твое, может, и не стреляет уже, – объяснила она. – Закисло или еще что.

– Ох! – простонал он. – Не мучай ты меня! Больно мне над тобой смеяться!

– А что смешного? – обиженно пробормотала она.

– Внушаешь веру в человечество, – ответил он. – Сообразительностью, не говоря уже о других твоих качествах. Если хочешь, посиди со мной. Раз одна боишься.

«Уже не боюсь», – хотела ответить Танька.

Но поняла, что не боится как раз потому, что он рядом. А если уйдет из его комнаты, то и снова забоится, конечно.

– Может, – поколебавшись, спросила она, – мне к тебе лечь?

– Куда? – удивился он.

– Ну… В постель к тебе. Маленький, что ли, не понимаешь?

– Я-то не маленький. А вот ты маловата еще, чтобы такое предлагать.

Его голос теперь звучал сердито. Танька испугалась: сейчас прогонит! Совсем, из дому. А что она такого сказала?

– Так все делают, – оправдывающимся тоном проговорила она.

– Кто – все?

– Все мужики. Им только этого и надо.

– Кто тебе сказал?

– Все говорят.

– Заладила – все да все! Ты из зоопарка, что ли?

Теперь Танька сама рассердилась. Да она зоопарка и не видала никогда! А про то, что всем мужикам одного только и надо, мать не уставала ей повторять чуть не каждый день. И в десятом классе у них в школе в прошлом году две девчонки родили, а в этом уже четыре – еще и в девятом, и даже в восьмом. И материна жизнь, и Алкина, и многих других женщин и девчонок вокруг нее только подтверждала это. Хорошо ему рассуждать, когда у него мать – Евгения Вениаминовна! Она его небось ничему такому не учила.

– На стул сядь, – сказал он.

И она тут же перестала сердиться и села на стул, который стоял у его кровати. Левертов был по грудь укрыт одеялом. Ссадины на его лице были замазаны йодом, а одна, у виска, стянута несколькими черточками пластыря. Один глаз заплыл, другой поблескивал жаром, и волосы прилипли ко лбу. Температура, наверное.

– Ты откуда приехала? – спросил он, глядя на Таньку этим своим жарким глазом.

Весь день ей удавалось избегать ответа на этот вопрос. Просто не отвечала никому, и все. Но не отвечать ему у нее почему-то не получалось.

– Из Болхова, – нехотя проговорила она. – Орловской области.

– А фамилия твоя как?

– А тебе зачем? – огрызнулась было Танька.

– Для понимания ситуации. А вот тебе зачем ее скрывать, а? Из дому сбежала?

– Ну… да.

– Почему?

– Потому! – сердито буркнула она. И, поняв, что он уже все про нее знает, а чего еще не знает, то узнает все равно, горячо проговорила: – А что мне там делать?

– Что все в твоем возрасте делают, – забывшись, он пожал плечами и тут же поморщился от боли. – В школе учиться.

– Да плевать мне на всех! Учиться… Чтобы – что? Знаю я… Только для этого учиться-то не надо.

Он помолчал – согласился с ней, может. Потом спросил:

– Ну а в Москве ты что собиралась делать?

Танька поколебалась – говорить, нет? Но что уж теперь…

– В кино сниматься! – выпалила она. И, заметив, что он снова расхохотался бы, если бы не ребра, обиженно спросила: – А что такого?

– Ох, Таня! – поморщился он. – И в каком же кино?

А зря он дурой ее считает, между прочим!

– В каждом фильме дети снимаются, – ответила она. – И не один, не два. Много! Я не гордая, мне даже без слов какую-нибудь роль можно… для начала.

– Для начала? – усмехнулся он.

– Ну а что? Потом бы приладилась, могла б и со словами сыграть. Думаешь, не получится?

– Думаю, получится. А жить где будешь?

– А где все живут? У нас из Болхова многие в Москву подались. И я пристроилась бы… куда-нибудь.

– Ты мне зубы не заговаривай, – поморщился он. – Куда-нибудь!.. У тебя наверняка план имеется. Давай излагай.

Если она чувствовала его настроение, то он, похоже, просто видел ее насквозь. И правда, зубы не заговоришь такому.

– Я на «Мосфильм» пойду, – призналась Танька. – Попрошусь, чтоб на съемки взяли. Если возьмут, то общежитие дадут. Пускай даже не платят пока ничего, только чтоб в столовую ходить разрешили. По талонам. Я про «Мосфильм» передачу видела, – пояснила она. – Это ж целый город! Даже побольше, чем Болхов, может. Точно, там и столовая по талонам, и общежитие есть!

– Таня, – вздохнул он, – я думал, ты разумная. А ты вдруг такую феерическую ерунду несешь. Какая столовая по талонам, какое общежитие? Во-первых, даже если оно и есть, то с чего ты взяла, что тебе должны его дать? Ты что, режиссер, актриса, студентка хотя бы? Во-вторых, на «Мосфильм» с улицы не войдешь. Там пропускная система. В-третьих, как только ты станешь про свои планы рассказывать милиционеру, который пропуска проверяет, он тут же сдаст тебя в отделение. И правильно сделает.

Он говорил все это таким жестким тоном, что после каждого его слова Танька чувствовала, как сердце ее ухает в пустоту.

Так все и есть, как он говорит. Он ведь лучше знает. И что же ей теперь делать?

– Я не хочу! Не вернусь я туда!

Она совсем не хотела это говорить, но вырвалось само собой. Растерялась потому что.

– Тебя никто никуда и не возвращает.

Он произнес это так, что Танька мгновенно успокоилась.

– А… что ж я тогда делать буду? – шмыгнула носом она. – И… где?

– Жить будешь здесь. На «Мосфильм» я тебя свожу. Как только встану. А теперь скажи мне, пожалуйста, внятно и честно: ты от родителей сбежала? Или из детдома?

«С какой стати я тебе должна честно говорить?» – подумала было Танька.

Но как-то вяло подумала, без настоящего пыла. Потому что на самом-то деле понимала уже: придется сказать ему все, о чем он только не спросит. Непонятно, почему так, но вот так.

– Не из детдома, – снова шмыгнув носом, сказала она. – От матери. – И поспешно добавила: – Я ей не нужна!

– Ты уверена?

– А ты б не был уверен, если б тебе каждый день орали: Гиря ты пудовая у меня на шее, и зачем я, дура, тебя рожала». – Танька зло передразнила материны визгливые нотки. – И лупили бы, чуть что. Я ей не даю жизнь устроить, потому что мужикам довесок к бабе не нужен. А если нужен, то… – Танька вспомнила, как один из материных мужей подкрался однажды ночью к ее топчану и залез рукой под одеяло. Это было так противно, что она даже сейчас головой завертела, стараясь вытряхнуть оттуда воспоминание. Хорошо, что муж тот вскоре побил мать и бросил. – К тому же радиация у нас, – добавила она.