Александр Кормашов - Прекрасные времена Страница 8

– Шарик. Для рулетки, – грубо ответил Лёша, даже не повернув головы.

Замыш оргастически застонала и выбежала из зала.

С Лёшей мы не виделись много месяцев, так что было неудивительно, что он мог опять измениться. Благотворительность – это много лучше той субстанции, в которую, по его словам, он был тогда погружён. Я никогда не расспрашивал Лёшу о природе его бизнеса, знал только то, что деньги большие и ниоткуда. За ними стояла тень одного очень крупного родственника, который жил и работал за границей. Этот родственник всегда прочил Лёше карьеру дипломата и был безмерно удивлён, что вот, не сбылось.

Я не очень люблю вспоминать то время, но ведь то было наше время, и другого у нас будет. Не было и не будет. Если будущее – хрустальный шар, то прошлое – гранёный стакан. И в нём очень много граней. Меньше всего мне хотелось бы разглядывать ту, в которой отражались зарницы тех бандитских разборок (читай: хозяйственных споров) между теми представителями современной элиты, которые тогда себя различали только по названиям подмосковных районов. Этих дел Лёша сторонился, но у нас не любят высокомерных.

Выйдя из ЦДЛ, мы увидели его машину – очень стильную, очень низкую, с затемнёнными стеклами. Но сейчас стёкла были белыми, потому что по каждому пару раз ударили молотком. И ещё машина лежала практически на брюхе, потому что все четыре колеса оказались проколоты.

– О, – выразительно сказал Лёша.

В тёмном долгополом пальто с высоко поднятым воротником, с байронической скорбью на лице он стоял на пронизывающем апрельском ветру, на краю тротуара, спиной к Дому литераторов, лицом к машине, не отвечая ни на какие вопросы и не принимая никаких утешений. Он стоял, олицетворяя собой всю тоску, какую душа только и могла выразить языком одетого в пальто тела.

Я впервые видел его в таком состоянии. Единственное, что меня слегка успокаивало, так это отсутствие страха в его глазах. Тоска и грусть были, страха не было. «Ну, она у меня ответит!» наконец в сердцах проговорил он, и одной своей этой интонацией исключил из подозрения мафию, коза ностру, каморру и сакра корона униту, хотя те тоже женского рода.

Повторно Лёша разговорился тогда, когда его покалеченная машина уже уезжала верхом на эвакуаторе.

– Вот она, альфа и омега Ромео, – тяжело вздохнул он, вкладывая в семантику своего вздоха новую информацию о происходящем.

Так я узнал, что машина у него была марки «альфа-ромео», а затем сделал вывод и об остальном: если под Ромео он подразумевает себя, то с юмором у него очень хорошо, а вот если в Джульетте опять вскипела её горячая рыбья кровь, то снова всё очень плохо.

Кто это был, стало ясно ещё до приезда милиции. Охранник из ЦДЛ, услышав странные звуки на улице, вышел и увидел высокую девушку в белой куртке, с капюшоном на голове, которая тут же села в белую иномарку и уехала вниз по Большой Никитской. Лёшу милиция спросила, нет ли среди его знакомых какой-нибудь высокой молодой женщины в белой куртке и на белой машине, но Лёша ответил, что нет, таких он не знает. И что заявления он писать не будет. Милиция безучастно пожала опогоненными плечами и уехала, даже не потребовав денег за впустую потраченное время. Что было зря. Потому как не расстаться со всей имевшейся у него наличностью Лёша уже не мог.

Для посыпания главы пеплом и раздирания на себе одежд он выбирал самые дорогие арбатские рестораны, которые, впрочем, нисколько не уважая хасидского ритуала скорби, закрывались один за другим. Ближе к самому холодному времени суток (в наших широтах обычно уже под утро) Лёша начал исследовать новый для себя жанр – исповедь в подворотне. И он делал это так искренне, так серьёзно, как-то чисто по-католически, что редкий падре после этого смог бы снова заснуть. Откровения леденили кровь. Ад промерзал до поддувала. Небо одеревенело. Ангелы закрывали голову крыльями и выщипывали из них белый пух, чтобы скатать его в шарики и затолкать их в уши.

Временами Лёша глухо закашливался, кашель его переходил в трагические рыдания. В этом случае я уже просто не давал ему ко мне прислоняться. Ибо по запасам слезы, пусть даже мужской и скупой, он мог бы, наверное, за раз восполнить водный баланс какой-то небольшой арабской страны. Например, Иордании. Из расчёта один Иордан на один календарный год.

Если не занимался Лёшей, я занимался собой. Потому что рядом со мной вновь и вновь обнаруживался мой знакомый – тот Вергилий из ЦДЛ. Оттуда он брался, оставалось загадкой. Скорее всего, никуда и не исчезал. Другое дело, что ему было холодно. Он весь посинел, и мочки его ушей тряслись на ветру. Из наблюдений за мочками я установил, что мы уже находимся на бульваре. Действительно, если приглядеться, Лёша гипсово сидит на скамейке, а мы с Вергилием прохаживаемся взад и вперёд по гравийной дорожке. В одну из минут доверия между нами состоялся следующий диалог:

– Хочешь, я буду писать за тебя стихи? – предложил мне Вергилий.

– Это как?

– Я буду писать, а ты будешь разносить по редакциям.

– А зачем?

– Меня не печатают.

– А меня?

– Тебя будут.

– Почему? Я уже не пишу стихов.

– Будешь.

– Почему? – почему спросил я.

– Потому что бывших поэтов не бывает.

– А почему меня должны печатать?

– Потому что я гений.– Что, правда?

Я впервые гулял по бульвару с гением и, признаться, даже остановился, подыскивая глазами подходящий пустующий постамент. Поблизости таковых не оказалось, и я снова стал смотреть на Вергилия. Хотя смотреть было не на что. Он был очень худ, низкоросл, согбен, сутул, чахл, дохл, истрачен, изношен, испит, искурен, хрипат… – в любом случае, в его голосе не звучал бронзы звон. К тому же я сомневался, что это будет событие, когда мы поставим этого человека на высоту трёх метров над землёй. Пушкин и Гоголь всё равно не сдвинутся со своих мест. Кстати, и их шагов, подобных шагам Командора, покуда не раздавалось ни с той, ни с другой стороны бульвара.

– Евгений Александрович Март, – официально представился Вергилий, подавая мне руку. – Если согласны, предлагаю заключить договор.

– Какой договор?

– Клиентский. Между мной, патроном, и вами, моим клиентом, которому, учтите, задаром достаётся вся слава.

– Ни хрена себе!

Метро всё не открывалось, денег на такси не было, Лёша оставался по-прежнему неподъёмен (ни тушей, ни в живом весе), а я всё ещё не мог объяснить своему бывшему Вергилию ситуацию.

– Видите ли, Евгений Александрович…

Несколько раз я начинал это «видите ли», но так и не дошёл до «дело в том». Дело в том, что я сам ещё не считал себя окончательно потерянным для поэзии. К тому же по-прежнему имел в своём активе так и не использованную рифму «вызвездить – в извести», а также развёрнутую метафору своей самой нечеловечески любовно-поэтической страсти:

        О, дай мне                      взяться                                 за твою                                 дверную ключицу

         И раскрыть твою                                двустворчатую грудь!

Чисто в стиле Маяковского, мне казалось.

Короче, объясниться с Евгением Александровичем я не смог. Это беда всех интеллигентных людей: если не успел вовремя послать подальше, то потом ещё долго несёшь бремя белого человека. К счастью, Лёша вскоре проснулся и начал жалобным, вскрикивающим голосом звать некую свою «любимую». Вскрики его всё усиливались и скоро перешли в стенания раненой чайки.

Вергилий-Март тоже неожиданно вспомнил, что у него есть любимая, и пошёл искать телефон. Через пять минут он вернулся, а ещё через десять по бульвару пророкотал большой чёрный мотоцикл, и с него сошла могучая дева в чёрном шлеме и куртке-косухе. Недолго думая и не слишком сильно ругаясь, дева стукнула Вергилия по втянутой шее, села на мотоцикл, велела обхватить себя сзади руками, достала и замкнула наручники на запястьях пассажира. После этого расчихала мотор, выжала сцепление и дала полный газ. Вергилий-Евгеша болтался у неё за спиной, как рюкзак с картошкой.

Глава 4. Будущее русской женской поэзии

– А тепер-рь… самая большая рыба! – задал следующий вопрос Гошка. – Отвечай быстро!

– Кит! – быстро ответил я.

Мизантроп радостно гоготнул и заставил меня съесть ещё одну маслину.

– А тепер-рь… назови три отличия индийского слова от африканского!

– Ну… индийский, он меньше. Или уши у него меньше?

– Раз, – загнул палец Гоша.

– У индийского, если я не вру, должен быть на хоботе лишь один палец, а у африканского их…

– Два, – загнул второй палец Гошка.

Дальше как-то не вспоминалось. Гошка потянул руку к вазочке, в которой лежали маслины, чёрные, гладкие и блестящие, как страдающие запором пиявки.