Елена Сазанович - Улица вечерних услад Страница 8

– Зато ты ему нравишься, Вера.

– Еще бы? – уж в этом она ни сколечки не сомневалась. И не понимала, что возможно иное.

Странно… Я, действительно, не соглашался с философией Веры. Я иронизировал над ней при любом удобном случае. И по мере возможности – сопротивлялся. Но с каждым днем я почему-то все больше понимал отца.

Вера… Маленький верткий зверек. Она была частью природы. Она не противостояла ей, как все мы. Она сливалась с ней. Соглашалась со всеми ее капризами и ошибками. И бесхитростно поддавалась всем ее инстинктам. Она тащила в наш дом ветки, палки, шишки, улиток и цветы. И визжала от восторга, показывая их нам. И каждой частичке природы давала собственное название. Она бегала босиком по острым камням. Она легко взбиралась на дерево. И отважно прыгала с любой высоты. Не задумываясь, она бросалась в заросли крапивы. И потом со смехом нам демонстрировала вздувшиеся волдыри на коже. Я никогда не видел, чтобы она плакала. И никогда не мог представить, что ее могут угнетать мрачные мысли. Каждый день она принимала, как подарок. И из каждого дня могла извлечь наслаждение. И из каждого вечера – усладу. Она никогда ничего не читала. И вся ее философия была ее личной собственностью. Не загроможденная чужим опытом. Чужими мыслями. Чужой моралью.

– Лобовы! – она хватала нас за руки. Едва заслышав раскаты грома. – Лобовы? Вы слышите, Лобовы? Это же – дождь!

Она не переставала удивляться солнцу. Радуге. Звездам. Словно их видела каждый раз впервые.

– Лобовы! Побежали! – и она тащила нас на улицу в ливень. Когда ни одна порядочная собака не посмела бы высунуть носа.

Мы с отцом покорно тащились за ней. Хотя промокнуть у нас не было никакого желания. И мы жались под крышей подъезда. Так ни разу и не рискнув высунуть свой нос под проливной дождь.

А она опрокидывала назад лицо. Протягивала вперед руки. И ливень хлестал ее по щуплому телу. И струи дождя растекались по ее каштановым волосам. И она с наслаждением слизывала капли дождя со своих обветренных губ. А потом я покорно делал из бумаги кораблики. И она, промокшая до нитки, запускала их по ручью. И хлопала от радости в ладоши, наблюдая, как они кувыркаются в чистой дождевой воде.

Дома она без стеснения сбрасывала мокрое платьице. И я смущенно отворачивался. И глядя в потолок. Насвистывал какую-то неопределенную мелодию.

– Вера, – строго выговаривал ей отец. – Как можно при мальчике. Ты его портишь, Вера.

– Он любит Шопен… Шопе… Шопенагура, Лобов. Таких трудно испортить. Он уже давным-давно испорчен, – отвечала невозмутимо Вера. – И вообще… Тело – это не молекулы, Лобов. На тело надо смотреть. К тому же, можешь спросить, какие висят картинки в музее. А твой мальчик на них с удовольствием пялится. А там – обнаженные девки. К тому же в увеличенных размерах…

О себе Вера ничего не рассказывала. И когда я пытался навести справки о ее прошлом. Она морщила свой остренький носик. И отвечала:

– Меня родила обезьяна. Детство я провела в джунглях. Кушала исключительно кокосы и бананы. А один раз влюбилась в большого и милого обезьяна. Гиппопотам, кажется. Есть такой сорт обезьян, Лоб?

Честно говоря, я был склонен поверить. Что в один прекрасный солнечный день она убежала из джунглей. И случайно попала в наш запыленный задымленный засоренный цивилизованный мир. И приняла его. Впрочем, как все принимала в жизни.

– Хочешь, Костя? – и она протянула мне зажженную сигарету.

Я погрозил ей пальцем.

– Ты отказываешься от маленького удовольствия. От удовольствий отказываются только дураки.

– Я где-то читал, – я сморщил лоб, словно что-то вспоминая, – кажется, сигареты сокращают жизнь.

Вера искренне удивилась.

– Не может быть! Какой идиот это выдумал? Если что и сокращает жизнь, так это – воздержание. Усек?

Я усек. Она ни от чего воздерживаться не собиралась. Ей, видимо, предстояла долгая-предолгая жизнь. И я поддался ее простодушным агиткам. Я научился курить. Так же, как и научился стоять на голове. И шевелить ушами. Вначале меня несколько обнажало. Что она за целый день ни разу не вспоминала отца. Она по-моему, даже без него не скучала. Но вскоре я понял. Ни прошлое, ни будущее для нее не представляло никакой ценности. Она умела ценить только настоящее. И оценивала его по достоинству. И казалось, ей нет дела ни до прошлого. Ни до будущего моего отца. И все-таки я ошибался. Однажды она все-таки не выдержала. Я застукал ее, сидящей на полу среди груды личной переписки старшего Лобова. Она настолько была увлечена чтением. Что даже не заметила, как я вошел. Я громко откашлялся.

– Я и не подозревал, что ты умеешь читать, Вера.

Она резко оглянулась. И не смутилась ни капельки.

– Привет, Лоб! – улыбнулась она. – Подожди секундочку. Я дочитаю.

– Это нехорошо, Вера. Это воровство, Вера.

Вера покрутила пальцем у виска.

– Ты сумасшедший, Лоб. Украсть можно только вещи.

– Чужие мысли тоже можно украсть, Вера.

Вера бросила недочитанное письмо. И встала. И обиженно надула губы.

А я подумал. Что учить Веру правилам хорошего тона. То же самое, что дрессировать блоху. И я в знак примирения протянул ей пачку сигарет. Она с жадностью схватила одну. И плюхнулась на пол. И уселась по-турецки.

– Садись, Лобов, – и она стукнула рядом с собой по полу.

Я опустился на пол.

– А я и не знала, что у тебя была мама, Лоб, – сказала она.

– У всех бывают мамы, Вера.

– Но ты никак не был похож на мальчишку, у которого была мама. А Лобов никак не тянул на мужика, у которого когда-то была жена.

– Знаешь, Вера. Я тоже верю, что детей находят в капусте. Но увы, – и я развел руками. – У меня другой случай.

И я замолчал. В чем-то Вера все-таки оказалась права. Фактически у меня никогда не было матери. А у отца – жены. Отец о ней никогда не рассказывал. И я слышал о ней краем уха только от бабушки. Которая не жалела эпитетов в адрес моей матери. Упоминая о ней, бабушкин н без того сердитые галле снижался до баритона:

– Непутевая. А отец! Чтобы связаться с такой девкой! И это мой сын, на которого я угробила лучшие годы! И эта бестолковая девка! А Шурочка! Какая Шурочка! Умница! Красавица! Ангел небесный! И променять! На эту безмозглую девку!

По отрывочным фразам бабушки я составил мало-мальское представление о своей матери. Она была циркачкой и они с отцом так и не успели расписаться, кажется. Она погибла вскоре после моего рождения. Где-то вдали от дома. На гостролях. И видела она меня один раз в жизни, когда я родился. Вот, пожалуй, и все. Но рассказывать об этом Вере у меня не было никакого желания.

– Она была циркачкой. Да? – перебила мои мысли Вера.

– Кажется, – я равнодушно дожал плечами.