Анна Берсенева - Созвездие Стрельца Страница 8

Еще час назад Тамара думала о большом и существенном – о том, что дочка ее снова осталась одна, о жизни доктора Живаго, растворившейся во времени, о самом времени, в котором было содержание и был стиль… Но стоило ей только шагнуть за ограду Известий, как она словно в зачарованном кругу оказалась. Все приобрело другой масштаб и другое значение – и сливки, и кофе, и сосны, и солнце, пронизывающее нисходящими лучами разговор двух пожилых дам за столом на поляне. Все это было равнозначно, во всем чувствовался какой-то несомненный смысл. Он и был для Тамары главным в том явлении, которое называлось Махрой.

Дамы разговаривали о романе, который Вероника редактировала двадцать лет назад, когда еще работала в журнале.

– Вы бы видели, как он обиделся! – услышала Тамара.

– Кто, Вероника Андреевна? – спросила она.

Приглашение соблазнило ее, конечно, и она вышла из дома на поляну под соснами.

– Антон Трофимов, – ответила Вероника. – Помните его роман «Дождь»?

– Да, кажется, – сказала Тамара.

– Вот видите, уже никто не помнит, – заметила Инга. – А как он был популярен! Безосновательная слава, я и тогда говорила.

– Как он нам тогда свой новый текст навязывал, боже мой! – вспомнила Вероника. – И ведь говорю ему: не должно быть повторов, это снижает сюжетную динамику, а главное, тема, Антон Витальевич, ну что за тему вы взяли, ведь об этом писано-переписано!.. А он мне, представьте: повторы, говорит, нужны, потому что роман об отчаянии, а оно накатывает снова и снова, как волны, это именно так и должно быть, и какая разница, писано об этом или нет, а сюжетной динамики вообще здесь не нужно, это же не детектив. И ведь уверен был, что прав!

– Опубликовали? – поинтересовалась Тамара.

– Да ну что вы, – махнула рукой Вероника. – Переделывать он отказался. Да и умер вскоре.

Тамара наконец вспомнила Антона Трофимова. Двадцать пять лет назад его «Дождь» действительно все читали, это было удивительно, первый роман, а такой успех, и был его вечер в Центральном доме литератора, она делала репортаж для газеты, в которую недавно пришла тогда работать. Трофимов был мрачный и несветский, и прав в том споре наверняка был он, а не Вероника, которая и сейчас говорила пошлости.

Но сейчас Тамара подумала об этом лишь мельком. Все это было давно уже обдумано, и пережито, и как данность было ею принято, что такова природа безосновательного высокомерия, а может, просто человеческая природа.

Кофе пили не только со сливками, но и с какими-то особенными творожными конвертиками, которые Инга покупала по пятницам в деревенском магазине. Конвертики привозили из Александрова, нигде больше таких не было. Получше были, конечно, но именно таких – нигде.

– Ну, Тамарочка, что выставка? – спросила Инга. – Надо идти?

Инга была знаменита тем, что когда-то отклонила рукопись Довлатова – он прислал ее в издательство, где она работала редактором отдела прозы. Когда Тамара об этом узнала, то подумала, что будет обходить Ингу десятой верстой. Но постепенно ее возмущение сгладилось и не то чтобы перестало иметь значение, но как-то ушло на задний план. Ей не нравилась в себе такая мудрость – или как это следовало называть? – но в житейском смысле это было удобно. Не отворачиваться же от соседки при встрече, тем более если каждое лето живешь с ней в одном доме и три месяца кряду встречаешься по двадцать раз на дню. В такой ситуации не стоит ссориться из-за дел давно минувших дней, лучше просто о них не заговаривать.

К тому же с недавних пор к списку того, о чем лучше не заговаривать, прибавилось так много современных дел, что недооценка Довлатова перестала казаться предметом для разногласий.

– На выставку сходите обязательно, Инга Сергеевна, – сказала Тамара. – Атмосферная, как теперь говорят.

– Теперь много бессмыслицы говорят, – пожала плечами Инга. – Ну что такое атмосферная, можете вы мне объяснить, Тамарочка? Ничего не значащее красивое слово. Можно отнести к чему угодно. Или вот еще я слышала оценку: эпичная. Это что, по-вашему?

– То же, что и по-вашему, – улыбнулась Тамара. – Бессмыслица.

– Павел Петрович, идите к нам! – громко позвала Вероника, глядя на аллею между березами.

Паша, наверное, приехал следующей после Тамары электричкой и до Махры добирался автобусом. Он шел к себе на четвертую дачу. А пятая была расположена так, что с полянки перед нею просматривалась вся дорога от ворот. Пятая дача являлась поэтому мечтой для сплетников и созерцателей.

Тамара познакомилась с Пашей в свое первое здешнее лето. Он навещал отца, который жил в Известиях со своей новой семьей. Паша даже ухаживать за Тамарой пытался тогда, но она почему-то сразу восприняла его так дружески, как в двадцать лет не воспримешь мужчину, с которым у тебя может получиться нечто любовное. Так оно на всю будущую жизнь и вышло: не роман, но дружба. В молодости Тамара об этом сожалела даже, потому что Паша Вербинин был мужчина с блестящим глазом и женщинам нравился. Но теперь она этому радовалась. Толку ли в переглядках и поцелуях при луне! Дружеское расположение, не исчезнувшее за тридцать пять лет, куда дороже.

– Кофе остался как раз для вас, – сообщила Вероника. – И сливки. Посидите с нами пять минут, Павлуша, дружочек, расскажите, что там во внешнем мире происходит.

Может быть, дамы играли в патриархальную дачную жизнь немного слишком старательно, но Тамаре это нравилось. Большинство людей ни во что не играют, и жизнь их идет как идет, и представляет она собою нечто такое расплывчатое и вялое, что начинаешь ценить каждое усилие, которое придает ей форму.

– Спасибо, с удовольствием. – Паша бросил рюкзак под сосну и сел за стол. – Но вряд ли я вам что-то интересное расскажу про внешний мир. Всю неделю только и жду, когда из него сюда вырвусь.

Вероника налила ему кофе из никелированной итальянской кофейницы, Инга – сливки из фарфорового сливочника, сделанного в виде белой коровы.

– Счастье, – сказал Паша, глядя на корову.

– Что – счастье? – улыбнулась Инга. – Сливки?

– И сливки тоже.

Что он имеет в виду, Тамаре было понятно. Да и дамам, конечно, тоже. Во внешнем мире – в Москве, в том кругу, где была работа, родственники, знакомые, где все казалось привычным и ясным, – жизнь шла теперь лишь по инерции, царили в ней растерянность и апатия, более или менее умело замаскированные, а если кто-то испытывал задорную бодрость, значит, человек этот был неумный или лживый.

– Отпуск у тебя скоро? – спросила Тамара. – Ты вроде собирался в августе взять.

– Да вот не знаю, как теперь получится, – ответил Паша. – Какая-то лихорадочная у всех открылась активность. Планов громадье.