Татьяна Веденская - Содержанки Страница 8

Марина немного помедлила, потом я почувствовала что-то холодное на спине, и с меня слетела футболка. Марина срезала ее ножницами.

Я похолодела окончательно. Она пришла, чтобы меня убить. Цинично и жестоко.

– Где болит? – вдруг спросила она. – Тут?

– А-а-а! Да! – рявкнула я, так как она ткнула прямо в самый центр пульсирующей боли, от которой хотелось на стенку лезть.

– Слышала такое слово – люмбаго?

– Нет, а что это?

То, что она говорила со мной, я сочла за хороший знак. Человека, которого начинаешь воспринимать лично, труднее прикончить. Я вспомнила, как это говорили в фильме «Молчание ягнят». Жуткая вещь про маньяка, который держал своих жертв в старом колодце, а потом убивал и срезал с них кожу, из которой шил себе платье. Так вот, там психологи из ФБР уверяли, что, если убийца подружится с жертвой, убить ее будет намного труднее. Правда, там же маньяку было глубоко наплевать на то, что ему говорят. Он хотел платье и больше ничего. А что нужно Марине? Моя голова на блюде?

– Вдохни поглубже, – зловеще бросила она. – Будет больно.

– Не надо! Прошу, Марина. Тебя же вычислят, я умоля… а-а-а-а! – Острая пронизывающая боль заставила меня прикусить до боли губу. Потом вдруг что-то случилось. Что-то хорошее и прекрасное случилось со мной – мне стало вдруг хорошо. Время остановилось, воздух застыл и стал прозрачнее. Я сделала глубокий вдох и простонала.

– Легче? – спросила Марина.

– О да! – прошептала я, прикрыв глаза.

Боль отступила и теперь лишь едва ощущалась. Я не решалась, конечно, на эксперименты. Лежала, не шевелясь, но даже и так было понятно, что Марина сделала мне какой-то волшебный укол. В воздухе остро запахло какими-то лекарствами, спиртом. Я почувствовала, как крепкие Маринины руки подхватили меня за плечи. Она помогла мне перевернуться и перебраться на диван.

– Я сделала тебе новокаиновую блокаду, но это не выход. Тебе надо с йогой завязывать.

– Спасибо!

– Да ну тебя к черту. Отвечай еще за тебя. Я тебя и пальцем не тронула, а ты уже коньки отбрасываешь? Э, нет, так дело не пойдет. Угораздило меня притащиться именно в этот момент. – Голос Марины, хоть и все еще злой, звучал теперь по-другому.

Она молчала, я же лежала и думала о том, какая странная штука жизнь. И о том, что нужно куда-нибудь записать это слово – люмбаго. Что это за зверь? Надо будет посмотреть в Интернете. Надеюсь, это лечится. В любом случае у меня теперь есть идеальная отмазка от всех видов физических нагрузок. Да я теперь сама себе яблок в дом не подниму – пусть все Свинтус таскает… То есть, конечно, со Свинтусом тоже что-то надо делать. Раз уж в моем кресле сидит его жена. Но что мне с ней делать, я на самом деле не представляла.

– Ты что, врач? – спросила я.

Марина посмотрела на меня, и что-то в ее взгляде было такое… жуткое. Усталость, помноженная на отчаяние и бессилие. Взгляд бездомной больной собаки, притаившейся зимой в теплом подъезде. Что ж такое со Свинтусовой женой? Женам положено быть румяными, улыбчивыми и довольными. У них-то все должно быть прекрасно. Не жизнь, а сказка. Впрочем, по Марине этого никак не скажешь.

– Я была врачом. Теперь вот не пойми чем занимаюсь. За всякими молодыми тварями бегаю. А зачем, кто бы еще сказал. – Марина скользнула по мне взглядом. – Тебе надо бы еще но-шпу выпить. Диклофенак есть? Если нет – купи.

– Спасибо тебе.

– Всегда пожалуйста. – Она горько усмехнулась.

Я покачала головой. Повисла пауза, в течение которой, могу поклясться, мы с Мариной думали об одном и том же – о том, как это все странно.

– Н-да… – пробормотала я.

Марина усмехнулась, и я против воли тоже ухмыльнулась.

– Дебильная какая ситуация, да? – бросила я нейтрально-дружелюбным тоном.

– Да уж, – согласилась она.

– Ты, должно быть, меня ненавидишь, – предположила я.

На сей раз пауза была долгой, очень долгой. Потом Марина встала, прошлась по гостиной, взяла в руки мои (то есть свои) часы, покрутила их в руках и поставила на место.

– Нет, не думаю.

– Правда? – удивилась я.

– Я тебя не знаю. Ты мне вообще никто, – задумчиво пробормотала она, рассматривая мои стены и полки.

– Это правда.

– Я ненавижу что-то, очень, очень сильно ненавижу. Но не могу понять теперь, что именно. Меня просто трясет от ненависти, – призналась она. – Я была уверена, я думала, что ненавижу тебя. Еще утром я была готова тебя четвертовать. Но вот смотрю на тебя и понимаю, что ты мне вообще-то безразлична.

– Может, ты ненавидишь его? – брякнула я и тут же пожалела.

Маринин взгляд потемнел, лицо исказила судорога. Она так странно посмотрела на меня, словно снова вернулась к обдумыванию вопроса: выкинуть меня из окна или оставить. Она отвернулась, так ничего не сказав.

– А у тебя тут пыль. – Марина провела рукой по моей полке с дисками и показала мне ладонь.

Я поперхнулась. Ровно таким же жестом пыль проверял Свинтус.

– У меня убираются по вторникам и пятницам.

– Кто? – полюбопытствовала Марина. – Нянька?

– Нянька? Нет. Уборщица. То есть домработница.

– И Вася платит? – поразилась Марина.

Я кивнула. Рассказывать всей правды о своей домработнице я не стала. Ни к чему Марине все знать. Кто много знает, скоро состарится, а Марине еще больше стариться никак нельзя.

– Удивительно! – Марина покачала головой. – А меня пилит, пилит, достал уже. Говорит, что раз уж я сижу у него на шее, то от меня должна быть хоть какая-то польза. Ты видела его шею? На чем там сидеть, там и шеи-то нет!

– Это точно, – усмехнулась я. Разговор становился просто абсурдным, но шеи у Свинтуса действительно не было. Вся ушла в плечи и часто болела.

– Польза! – фыркнула Марина. – Раньше от меня было много пользы. И тебе вот сегодня от меня есть польза, верно?

– О да! – воскликнула я, потирая спину.

– Ненавижу пилеж. Значит, тебя он не пилит. Почему?

– Меня он не успевает пилить, – пояснила я.

– В смысле? – удивилась она. – Вы что, все время только трахаетесь? Ни минутки свободной?

– Потому что его пилю я. Закатываю истерики.

– Специально? – уточнила Марина.

Я опешила:

– В смысле?

– Ты что, истеричка? Или невротичка?

– Я похожа на невротичку? – хмыкнула я.

Марина вздохнула:

– Ты похожа на ту самую стерву из моих самых страшных кошмаров. Ту, которая приходит, чтобы разрушить все, что только осталось в жизни.

– Но я не хочу ничего разрушать, – огорчилась я. – Каждый выживает как может.

– Это точно. Каждый выживает. А это откуда? – Марина взяла с полочки около телевизора мою фотографию. Единственную, наверное, которая осталась у меня с юных лет. С младых ногтей, так сказать. Мне на ней было восемнадцать с половиной лет, и ноги еще не были сломаны, и я была тогда совсем другой. Тогда бы никому не пришло в голову назвать меня стервой.