Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна Страница 8

— Феденька! — надрывалась жена, стараясь перекричать торжественные удары несуществующего колокола. — Любимый мой зайчик! Когда ты вернешься?

— Надя! — раздувая ноздри, повторял Кривицкий. — Прошу тебя: успокойся! Ведь я же на съемках! Ведь мы тут работаем! Не капусту солим!

— Феденька! Сердце мое что-то чувствует! Я ночи не сплю! Скажи мне, что ты меня любишь! Что очень! Что очень-преочень!

Оглядываясь на скромную телефонистку и прикрывая рот ладонью, Кривицкий бормотал «очень-преочень», но Надя не успокаивалась:

— Что «очень-преочень»? Нет, ты скажи как!

— Люблю тебя очень-преочень-преочень! Мне нужно работать! Актеры на точках! Все, Надя! Целую!

Федор Андреич, крякнув, бросил трубку, расплатился за бессмысленный междугородний разговор, сел на телегу и поплыл обратно, душою и телом отдыхая в этом солнечном, наполненном летними запахами, цветочном море. Люся Полынина, которой Надя тоже посылала по две-три телеграммы в день и мучила ее вопросами, что же на самом деле происходит с ее неузнаваемо изменившимся мужем, как раз в это время вбежала на почту, вытирая мокрый лоб рукавом клетчатой ковбоечки.

— Девушка! — обратилась она к молчаливой телефонистке. — Дайте мне Москву! Ненадолго!

Опять раздался колокольный звон, зашуршали в трубке мощные ангельские крылья, и полный слез голос Нади сказал ей тоскливо: «Але!»

— Надька! — закричала Люся. — Ну, что ты рыдаешь? Он жив и здоров! Волнуется он за работу! Не двигаемся ни черта!

— Не двигаетесь? — удивилась Надя Кривицкая. — А он мне сказал: «Все актеры на точках»!

— Какое «на точках»? — махнула рукой простодушная Люся. — До точек еще далеко!

— Ах, вот оно что! — И голос Надежды сорвался на шепот. — Ах, он еще врет! Ну, посмотрим!

Надя бросила трубку, и растерянная Люся побрела обратно на съемки. Знал бы кто на свете, как разрывалось ее собственное сердце! Какой болью было оно переполнено, каким отчаянным стыдом! Она старалась даже глазами не пересекаться с Пичугиным. Во время обеда отсаживалась от него как можно дальше. Если ей нужно было что-то спросить или уточнить какую-нибудь мелочь, она делала это через других, будь то Регина Марковна или Аркаша Сомов, но сама не подходила, словно не видела его, не замечала, словно Пичугин был частью этого прозрачного воздуха, а не живым, с умными, быстрыми глазами и необыкновенно аккуратной прической молодым мужчиной. Она знала, что никогда не полюбит никого, кроме него, и знала, что никто и никогда не полюбит ее, Люсю Полынину, некрасивую женщину и весьма посредственного оператора.

Регина Марковна билась изо всех сил, пытаясь собрать всех актеров «на точки». Измученное лицо Регины Марковны было цвета того самого красного чемодана, который оказался так необходим Егору Мячину в сцене первого появления Маруси на колхозной площади.

— Где Будник? — надрывалась Регина Марковна. — Где Гена? Кто его видел?

— Он, кажется, к себе ушел, — испуганно прошептала гримерша Лида, белыми пухлыми пальчиками взбивая на лбу кудряшки.

— К себе? Он совсем охренел?

Будник лежал на кровати, отвернувшись лицом к стенке, и на шумное появление Регины Марковны никак не отреагировал.

— Это как понимать? — обмахиваясь платком, спросила Регина Марковна.

Народный артист глубоко вздохнул, но ничего не ответил.

— Геннадий Петрович, вы что? Охренели? — вежливо удивилась Регина Марковна. — Вы почему улеглись отдыхать в рабочее время?

Будник упорно молчал.

— Гена! — взревела она наконец. — Ты слышишь меня? Что с тобой?

Народный артист вдруг привстал на кровати.

— Регина! Я понял всю правду! Она мне открылась!

— Какую еще, к черту, правду, Геннадий?

— Я понял, что работаю старыми штампами и совершенно не подхожу для своей роли! Это молодое кино! Это новаторское кино! Оно, можно сказать, грозит утереть всем носы в Голливуде! А я? Я — старье, я только все порчу, Регина!

— Иди, Гена, в жопу! — устало сказала Регина Марковна. — Пусть с тобой режиссер разбирается!

И хлопнула дверью с досады.

Через пять минут в комнату Будника ворвался Егор Мячин.

— Геннадий Петрович! Вся группа вас ждет!

Будник замотал головой.

— Клянешься, что скажешь как есть?

— Что «как есть»?

— Нет, ты поклянись мне сначала, Егор! Потом я задам свой вопрос.

— Не буду я клясться! — набычился Мячин.

— Тогда не спрошу.

— Ну, ладно. Клянусь!

— Ведь ты меня не по собственной воле пригласил на роль Михаила? Ну, правда, Егор!

— С чего вы вдруг взяли?

— С чего я вдруг взял? А помнишь, как ты мне сказал на поминках? Что ты в свои фильмы меня не возьмешь?

— Геннадий Петрович! Я вас очень прошу: забудьте вы о моих словах! Я пьян был, я сам их не помню!

— А я очень помню, Егор!

— Ну, ладно! Простите меня. Я дурак.

— Я с этим не спорю, — вдруг тихо и ласково сказал народный артист. — Но мне подтверждение нужно, Егор. А то я себя самого разлюблю, и тут уж такое начнется, Егор! Такое начнется, что ужас! А лучше сказать: ужас, ужас! Вот так.

— Клянусь вам, что мы только вами и держимся, — сказал Мячин и всмотрелся в порозовевшее лицо Будника. Прежнее выражение благодушной уверенности возвращалось на это лицо, как солнце, внезапно застланное тучей, плавно и добродушно возвращается обратно на поляну.

— Да, надо спешить, — деловито сказал Геннадий Петрович, поднимаясь с кровати и приглаживая волосы перед настенным зеркалом, — а то мы с тобой что-то здесь заболтались.

Прямо к съемочной площадке подкатила служебная машина, из которой спокойно, слишком уж спокойно и сдержанно, вышли Инга и Виктор Хрусталевы. Таридзе подошел к ним первым и крепко обнял Хрусталева:

— Я знал, что так будет!

— Он от нас удрать хотел! Думал, ему там, в тюрьме, работенку предложат полегче! А от нас не удерешь! — засмеялся Кривицкий.

Гримерши и осветители обступили приехавшую парочку, заахали, заохали, начали трясти Хрусталеву руку, обнимать Ингу.

— Смотрите, Инга Витальевна, а он у вас даже и не похудел! — воскликнула гримерша Лида. — Или вы его уже успели в ресторан завезти?

— Дома накормила, — с вызовом ответила Инга. — Мы успели домой заехать.

Марьяна стояла в стороне, не подошла, не произнесла ни слова. Хрусталев нашел ее глазами, помедлил немного и вдруг решительно направился прямо к ней.

— Мне тут успели рассказать, как вы меня пытались защитить, — сказал он, усмехнувшись и не глядя ей в глаза. — Я очень признателен. Но, право, не стоило.

— Я хотела вам помочь, — прыгающими губами выдавила она. — Я понимаю, что получилось очень глупо.

— Нет, вовсе не глупо. Немножко наивно.

— Ну, это как вышло… Еще раз простите.

— Спасибо, — сказал Хрусталев.

Они встретились глазами, и она испугалась, что заплачет. Сердце ее словно остановилось, лоб стянуло, она стала быстро и сильно бледнеть, полуоткрыла губы. Хрусталев сердито посмотрел на нее и сразу же отошел. Мячин начал что-то объяснять Таридзе, поминутно оглядываясь на Марьяну. Регина Марковна захлопала в ладоши:

— Актрисы! На грим!

— На грим так на грим! — весело отозвалась Инга. — Пойдемте, Марьяна!

Марьяна взглянула на нее почти в страхе:

«Неужели можно так притворяться? Неужели они все такие притворщики? Или это я чего-то не понимаю? Я знаю одно: я не подхожу им всем, они не такие, как я, как бабушка. Даже Санча, хотя он и делает вид, что ему очень уютно здесь, даже он не такой, как они…»

Когда три дня назад Инга залепила ей пощечину, она, не помня себя, убежала и почти до утра просидела на лавочке, стуча зубами и пытаясь согреться. Она не знала, на что решиться, как поступить, куда деваться, и ей казалось, что нужно быстро собрать свои вещи и, пока все еще спят, дойти до шоссе, поймать попутку, вернуться домой, лечь за шкаф и плакать, и плакать, и плакать, ничего не объясняя бабушке, потому что бабушка сразу умрет от разрыва сердца…

К утру стало легче. Солнце, незаметно подкравшееся слева, начало согревать ее руки и плечи, успокаивая, ободряя, и в этом тепле, в этом еще робком золотистом свете, который медленно, словно сомневаясь в своих силах, разгорался вокруг, она туго заплела волосы в косу, вытерла слезы, перестала дрожать и, решительно поднявшись, прошла по коридору, толкнула дверь в ту самую комнату, из которой, как обоженная, выскочила несколько часов назад. Инга спала или притворялась, что спит. Марьяна сняла платье и легла на свою кровать, отделенную от кровати его жены узкой домотканной дорожкой. Больше они не разговаривали. На съемках и та, и другая делали вид, что ничего не произошло. Вся группа знала, что сегодня утром Инга и Будник уехали в Москву встречаться с адвокатом Хрусталева, но Кривицкий, посвященный во все подробности, помалкивал, и когда слишком уж прямая и бесхитростная Люся Полынина спросила за обедом: «А Гена-то там им зачем?», раздул по своему обыкновению ноздри и ничего не ответил.