Владимир Романовский - Леротикь Страница 9

Самоучитель – обращаю на это ваше внимание еще раз – оказался совершенной дрянью. Самоучители, как правило, вообще почти всегда плохие и глупые. Текст состоял из адаптированного для дебилов музыкально-жаргонного разглагольствования на тему, плюс ноты то тут, то там. Все это было составлено так нелепо, и так бездарно написано, что человек неподготовленный, если желал извлечь из справочника какую-то пользу, вынужден был посвящать много времени анализу неадекватного хода мыслей составителя, дабы понять, что же он имеет в виду – вместо того, чтобы практиковаться.

Прошло два месяца.

V

Снова Нью-Йорк. Отец мой купил мне велосипед. Я продал его на следующий же день в магазине на Второй Авеню и на вырученные деньги купил очень дешевую пользованную пятиоктавную электронную клавиатуру в грязном магазинчике на Канал Стрит. Продавец-китаец заверил меня несколькими лающими фразами, что, мол, инструмент работает очень хорошо.

Некоторые из клавиш не работали. Я хранил клавиатуру в стенном шкафу. Она выводила меня из себя своим тренькающим звуком, пластиковыми легкими клавишами без баланса, совершенно нечувствительными к прикосновению, и отсутствием педалей.

Я сообщил папе, что велосипед украли. Он допросил меня, воображая себя заправским детективом и детским психологом, и сказал в заключение, что это я сам, дурак, во всем виноват, и больше ему сказать нечего, и пусть это будет мне уроком. Я согласился и сказал, что очень сожалею. Он не говорил со мной два дня. А я тем временем экспериментировал. И еще – я взял урок игры на фортепиано.

Нынче много говорят, и тихо, и торжественно, и громко, и в газетах про «равные возможности» и прочую хуйню, а только вам следует быть готовым пожертвовать уймой времени и достоинства, и стоять в очередях, и добиваться подписей от людей, которые предпочли бы вас не видеть, и от их жирных секретарш, которые вас открыто презирают и жрут свою жирную помойную еду прямо перед вашим лицом, причмокивая, обсасывая пальцы, и рыгая удовлетворенно. Субсидируемые правительством уроки – смешно. Равенство начинается с момента, когда вы можете заплатить пятьдесят или больше долларов в час кому-нибудь кто (хотелось бы верить) сможет вас наставить на путь истинный. А почему, спросите вы, родители твои не могли заплатить за твои уроки? Что ж. Могли. Но … Нет, не желаю об этом говорить.

А был он старый джазист, и жил в гордой нищете в облезлом, набитом крысами здании на Авеню Си. Играл почти каждый вечер в вычурно освещенном кафе на МакДугал. Ну, вы знаете все эти так называемые пиано-бары на МакДугал – администрадия и персонал состоят исключительно из подонков, и посетители тоже подонки. Я преградил ему путь в тот момент, когда он, бросив окурок, направился было в заведение, чтобы начать смену. Я спросил, дает ли он уроки. Он послал меня на хуй и вошел в кафе. Грубость в общении с детьми – признак плохого воспитания. На следующий день я опять к нему пристал, и он опять меня послал на хуй. Так продолжалось неделю. Ему надоело. Мои умоляющие просьбы его больше не забавляли. Он велел мне придти к нему домой и принести сорок долларов.

Я попросил папу купить мне роликовые однополозные коньки. Папа поморщился, зашел после работы в Игрушки и Куклы в Юнион Сквере и купил мне пару, на два размера больше, чем нужно.

Все знают, какие коньки можно купить в Игрушках и Куклах за сорок долларов. Пожалуйста, уж вы мне поверьте – мои родители вовсе не богаты. Были времена, когда маме приходилось экономить на всем, чтобы заплатить за квартиру. Но, видите ли, эта самая плата за квартиру превышала тысячу долларов в месяц, а в те времена это была весьма значительная сумма, в то время как приличная пара роликов стоила долларов сто пятьдесят или двести.

Я завладел квитанцией от покупки коньков. Мама хранила все квитанции в старом ящике из-под обуви – привычка, характерная для всего американского среднего класса, вне зависимости от возраста и цвета кожи. Я доставил квитанцию в Игрушки и Куклы и, после долгих дебатов (они там думали, что мне нужны средства на наркотики и проявили обо мне заботу, хотели спасти) мне выдали деньги. А затем предупредили, что позвонят моим родителям – проверить. Я дал им номер. Не наш номер, естественно, а просто номер, который вдруг пришел мне в голову, чьи первые три цифры говорили о нижнеманхаттанском месте жительства абонента.

С сороковником в кармане я появился в квартире пианиста сразу после школы.

Угадайте, что было дальше!

Мужик оказался абсолютно беспомощным. Даже тогда я это понял. Он играл все подряд совершенно одинаково – в такой, знаете, непритязательной, поверхностной манере, гладил клавиши. Время от времени его возбуждало собственное исполнение, и тогда он повторял один и тот же пассаж три или четыре раза, восхищаясь собой. Инструмент у него был – Ямаха, джазовая, тренькающеая, но в хорошем состоянии. Он понятия не имел, как нужно давать уроки, и поэтому он просто показал мне, как он сам играет, а затем потребовал, чтобы я сыграл для него какую-нибудь песню, чтобы ему было видно, в чем состоят мои ошибки. Я сделал так, как он просил. Он действительно указал мне на некоторые ошибки. Я снова что-то сыграл. Он оскорбил меня и моих родителей, и засмеялся. Он приложился к большой ромовой бутыли, велел мне отойти от инструмента и заверил меня, что теперь-то он действительно мне покажет, как нужно играть на самом деле.

Помню, он говорил специальным хрипловатым тоном, будто тайну великую открывал. Мол, ты, пацан, должен войти в настроение. Ты должен почувствовать настроение своими маленькими костями. Нужно почувствовать блюз, брат, и потом слушать свой собственный ритм, понял, ритм, тот, что внутри твоего пацанского маленького сердца, после чего тебе следует отрастить большой хуй.

Обыкновенный и очень старый треп, которым балуются все бесталанные, плохо обученные музыкальные ремесленники во всем мире, только белые говорят в таких случаях – чувство, в то время как черные обязательно упоминают ритм.

И все-таки урок не пропал даром. Наблюдая за тем, как старый шарлатан мучает инструмент, я заметил и запомнил несколько трюков которые, думал я, я попробую сам, как только приду домой. В виде выстрела под занавес он объяснил мне, что белых слушать не нужно. Никогда. Хонки, сказал он, ничего не понимают в музыке потому что у них нет сердца (т. е. того самого органа, по его словам, в котором и зарождается ритм, а все остальное исходит от души, которой у белых тоже нет).

Месяц спустя, по наитию, я зашел в Замковые Записи на Лафайетт. Мне наконец повезло. На большом рекламном экране играли видеозапись начинающего, очень молодого, но быстро поднимающегося ввысь звездного пианиста. Лет тринадцать ему было.

Думаю, это просто удача, что у меня такой характер – я никогда ничего не принимаю как должное. Маленький пиздюк играл какой-то опус Шуберта. Торс его ходил спиралью, а на абсурдно уродливом лице застыла неприятная гримаса, которая по задумке должна была, очевидно, передать зрителю, что исполнитель находился либо в дичайшем приступе боли, либо на грани оргазма. Один раз до этого я видел, как мой брат занимается онанизмом, и было похоже. Благодаря врожденному скептицизму я ни на секунду не предположил, что именно так должны себя вести за клавиатурой пианисты. Мне было лет пять или шесть, когда я видел черно-белый фильм, в котором главный герой играл, уж не помню, что именно, какой-то декоративный опус восемнадцатого столетия, и я, помню, восхитился, по наивности – а может, из-за детской мудрости, позой и осанкой актера – прямая спина, прямая шея, глаза едва смотрят на клавиатуру. Достойно и элегантно.

Пошлая и дешевая видеозапись, но тот, кто ее делал, иногда (реже, чем мне хотелось) обращал внимание камеры на собственно технику исполнения, то есть на пальцы и клавиши. Таким образом, несмотря на серию неуместных крупных планов и претенциозных ракурсов, мне показалось, что я что-то там для себя ухватил. Я спросил бледную прыщавую девушку за кассой что именно там играют, и она посмотрела на меня будто я только что прибыл с Малой Медведицы с рассчетом вселиться к ней в квартиру, а потом сказала, что не уверена. Она позвала кого-то по имени Зак, и этот Зак, с кольцами в носу и бровях и японскими татуированными символами на лице и шее, притащился вперевалочку и некоторое время потратил на осознавание ситуации. В конце концов он остановил запись и что-то долго выяснял, руководствуясь данными каталога. Затем он сказал мне, что играет ужасно знаменитый русский пацан, запись давняя, он еще совсем пацан был тогда, а теперь вырос. Он чрезвычайно удивился, когда понял, что я интересуюсь автором и названием опуса, а не пацаном и русскими. Он назвал три разных имени, глупо и пошло сострил, сообщил мне, что запись можно купить с двадцатипроцентной скидкой, и в конце концов отошел к звонящему телефону.