Инна Волкова - Медовый месяц Страница 9

Когда мы стояли друг перед другом в спальне, все эти мысли пронеслись в моей голове в один миг. Они родились и оформились позже, когда я анализировала и обдумывала увиденное. Но в целом первоначальное впечатление впоследствии почти не изменилось. Я только убедилась в его правильности. Меня поразил также тот факт, что когда Пашка наконец вернулся из булочной (и где его столько времени черти носили? Я к тому времени уже не знала, куда себя девать, готовая превратиться в маленькую мышь под этим холодным взглядом и юркнуть в щель в полу). Так вот, когда Пашка радостно завопил из прихожей:

— Машка, я купил еще кучу вкусного. Ты где?

Услышав голос сына, вместо радости на лице его отца не отразилось ничего, кроме легкого снисходительного презрения. Впрочем, это все могло мне показаться, в свете первого неблагоприятного впечатления. Когда сияющий Пашка, с улыбкой до ушей, влетел в спальню, то, увидев отца, улыбка сразу сползла с его физиономии. Он сразу как-то сник, посерьезнел, поскучнел и, откашлявшись, произнес:

— Здравствуй, папа. Ты уже дома?

— Как видишь, — усмехнулся тот.

И они пожали друг другу руки, что меня очень удивило. Даже не обнялись, не поцеловались, и это после довольно долгой разлуки! Может быть, мужчины должны быть сдержанны и не обязательно по-женски сюсюкаться и облизывать друг друга с ног до головы, я сама этого не люблю, но просто сухо пожать руки, как на каком-нибудь официальном приеме, — это уж слишком. Правда, потом обстановка несколько разрядилась. Мы все вместе попили чаю с разными вкусными вещами, которых накупил Пашка. Я уже не ощущала такого ступора и неловкости, как в начале нашего знакомства, но все же некоторая скованность все еще оставалась. И мне показалось, что Паша тоже ее чувствует, он избегал смотреть отцу прямо в глаза, словно чувствовал себя в чем-то провинившимся. Тут я его понимаю, такой взгляд, как у его папаши, выдержать непросто. По-моему, он слегка нервничал и один раз даже чуть не уронил чашку, а другой — пролил чай, что было ему несвойственно, так как обычно он не отличался неуклюжестью. Один Александр Владимирович держался свободно и уверенно, но, похоже, по-другому он просто не умел. Надо признать, он оказался довольно неглупым и эрудированным собеседником. И сумел втянуть в разговор меня, расспросить о моих пристрастиях, увлечениях, планах и т. д. К концу чаепития я даже стала получать удовольствие от беседы. Он спросил, как мне удобнее, чтобы он меня называл, я ответила — Маша. И он даже сделал мне комплимент, что это имя ему нравится, красивое русское имя, жаль, что сейчас оно редко встречается, чаще предпочитают довольно нелепые иностранные имена. В этом я была с ним согласна, мне тоже нравилось мое имя. При обращении ко мне он употреблял местоимение «вы». Я хотела сказать, но постеснялась, что мне было бы удобнее, если бы он говорил мне «ты».

Такой была наша первая встреча. Когда же вернулась Людмила Александровна, мы все вместе очень мило поужинали и поговорили на разные темы. Честно говоря, мне очень хотелось взглянуть на то, как супруги встретятся друг с другом. Неужели даже не поцелуются, и их встреча будет столь же сухой, как и встреча отца с сыном? Но, к сожалению, я пропустила этот момент. А так супруги общались вполне доброжелательно, хотя и без особой нежности. Впрочем, нельзя же судить только по первым впечатлениям о людях и их взаимоотношениях, верно? Так что в процессе общения со свекром я скорее стала лучше о нем думать, но в целом мне этот человек не понравился. Ну, не было такой симпатии и такого расположения, которые я почувствовала к его супруге, едва увидев ее. Было в этом человеке что-то настораживающее, даже пугающее. Но, разумеется, я не стала всего этого говорить Пашке, а на его вопрос, как мне понравился его отец, я ответила:

— Умный человек и образованный. Это сразу видно.

И я ведь не соврала.

Глава 4

Сегодня ночью мне приснилась она. Моя первая… нет, не жертва, я не хочу так называть ее. Моя первая девушка, первая страсть. Я помню ее глаза, светло-карие, с золотистой радужкой зрачков, искусно подведенные черным карандашом, ее взгляд уверенной в себе красивой женщины, знающей себе настоящую цену. Она притягивала к себе мужчин, словно магнитом. Она была проституткой, но не рядовой примитивной шлюхой, которую можно презирать и пользоваться ею, как удобной и привлекательной вещью. Нет. Хотя она и брала деньги с тех, с кем спала, но делала это только по собственному желанию. И если мужчина был ей неприятен, никакие деньги не могли ее заставить лечь с ним в постель. Она была гордой, умной, обожала себя и презирала других. Не всех, а только тех, кого считала ниже себя. Причем это ее пренебрежительное отношение не зависело от материального положения того, кого она презирала, от занимаемой им должности, социального статуса, внешности и ума. Своим звериным чутьем она определяла, кто достоин ее, а кто нет. Она сама называла себя волчицей. Хищницей, красивой, жестокой, гордой и беспощадной к тем, кто был ей неприятен. В их числе оказался и я. Сначала я не мог поверить в то, что эта чертова шлюха может меня презирать. Несмотря на все ее достоинства, кем была она и кем — я? Она должна была молиться на меня и целовать следы моих ног, она должна была гордиться тем, что спит с таким человеком, как я. Но она этого не делала. Когда я сказал ей об этом, она рассмеялась мне прямо в лицо. Она смеялась, запрокинув свою красивую, тщательно ухоженную голову, большие глаза блестели, щеки разрумянились, а яркий подвижный рот все смеялся и смеялся. Она сказала мне, что я только кажусь сильным и мужественным, а на самом деле я ничего из себя не представляю, я трус и всего боюсь. И моя внешняя сила лишь отражение моей внутренней слабости. Я был так ошарашен, что сначала не нашелся, что ей ответить. Я пытался что-то сказать, но не мог этого сделать, мне не хватало воздуха. И я лишь беззвучно открывал рот, словно рыба, выброшенная на берег. Это рассмешило ее еще больше. Я до сих пор вижу ее перекошенное от смеха лицо, ее рот и слышу те обидные и злые слова, которые вырывались из него на свободу. Эти слова ударяли меня, словно плетью. Я физически ощущал их удары и корчился от боли. Я пытался защищаться. Но удары все сыпались и сыпались на меня. И тогда я не выдержал. Я ударил ее, ударил это хохочущее, расползающееся лицо… Со всей силы, на которую только был способен. А сила эта была немалая. Ее голова дернулась, как у куклы на шарнирах. Из разбитой губы и носа потекла кровь. Она молча вытерла ее, не заплакала, не закричала, не стала жаловаться, как сделали бы большинство женщин на ее месте. Она смотрела на меня, и ее карие глаза выражали ненависть.