Ирина Алпатова - Набор фамильной жести Страница 9

– Естественно. Хотите, и вам устрою.

– Нет, спасибо, я уж сама как-нибудь. А вы Мане это предлагали?

– А как вы думаете? – теперь Ленский явно улыбался, бедняга.

Паша решила ответить откровенно:

– Думаю, что нет. Потому что тогда от вашей волшебной бороды точно ничего бы уже не осталось.

И тут Ленский засмеялся, совсем как молодой, и спросил этим своим молодым голосом:

– Паша, а вы почему дома сидите? Неужели не любите ходить в кино?

– Почему, хожу иногда. Просто я люблю фильмы про путешествия, а их больше по телевизору показывают.

Паша была само милосердие и кротость. Что ей, жалко по-человечески поговорить? Тем более что в трубке снова стало страдальчески посапывать и вздыхать. Похоже, старик Хоттабыч вспомнил свою киноманку Маню. Да, тут волшебная борода вряд ли поможет, но эту мысль Паша озвучивать не стала.

– Ну а на свидания ходите? – Ленский явно пользовался ее миролюбивым настроением. Но Паша старичка осаживать не стала: она его должница, поэтому потерпит.

– Я французский сейчас изучаю, мне некогда по свиданиям бегать.

– Ничего себе, – протянул якобы потрясенный Ленский. – Я вот с английским едва-едва справляюсь, а тут еще и французский…

– Ну, английский – это просто, он намного легче.

– Я, Паша, снимаю перед вами шляпу, – серьезно сказал Ленский.

– Цилиндр…

– Что-что? – переспросил он и, не дождавшись пояснений, добавил наконец: – Когда Маша вернется, передайте, пожалуйста, что я звонил.

– Передам, – честно пообещала Паша. Она страшно удивилась, когда, положив трубку, почувствовала, что все это время, оказывается, дрожала мелкой противной дрожью, совсем как восторженный щенок.

Паша большущими буквами написала на листе бумаги записку сестре и положила ее на столе на видном месте.

Спустя несколько дней Ленский позвонил снова, и снова Маня была в кино.

– Я ей все передала, – отрапортовала Паша, не дожидаясь вопросов. Вот только не могла она сказать, что Машка, прочтя ее послание, скатала записку в шарик и щелчком запулила куда-то. Паша знала, что все кончено, а Ленский не знал. Но торжества она не испытывала.

– Я уезжаю, – помолчав, сообщил Ленский, и у Паши вдруг все внутри похолодело.

– Далеко? – спросила она небрежно. Все-таки Маня, если что, должна быть в курсе.

– Далеко и надолго, на стажировку…

– А… – Вообще-то Паша не очень поняла, что Ленский имеет в виду, но безнадежность в его тоне слышала ясно. – Но ведь можно звонить. А еще можно писать письма…

– Да-да, – покладисто согласился он. – Только что-то подсказывает мне, что Маша не любительница этого жанра. Быть может, я зайду перед отъездом, попрощаться…

Ленский как будто задал вопрос, на который Паша отлично знала ответ, но промолчала. И зря. Ленский и в самом деле зашел, и лучше бы он этого не делал. Паша сидела в детской, зажав уши, чтобы не услышать ни звука из того, как маман указывает этому типу «его место».

Ссора сестер закончилась вдруг, в один день. Машка после занятий в очередной раз исчезла в неизвестном направлении, даже не оглянувшись, и Паша уныло побрела домой. Если сестра придет слишком поздно, то Прасковье не миновать вопросов и выговора. Отец был на очередных гастролях, и маман опять вплотную занялась их воспитанием.

Паша тихонько вошла в прихожую и ничего не поняла. В квартире были какие-то люди, хотя маман в папино отсутствие гостей почти не принимала. Но сейчас незнакомцы суетливо ходили по их квартире, тихо о чем-то переговаривались. А еще в воздухе витал резкий запах, кажется, какого-то лекарства. Вот оно, подумала Паша, вдруг испугавшись, Машка осталась без присмотра и влипла в какую-то историю! Но тут из кухни вышла Татьяна с большим белым полотенцем в руках. Она вытерла им свое круглое красное лицо и махнула, точно флагом, зазывая Пашу на кухню.

– Осиротели мы, Пашенька, – сказала Татьяна каким-то сырым незнакомым голосом. – Николай Сергеич умерли…

Что говорит эта дура? Паша попятилась от красного лица и от ужасного полотенца. А Татьяна трубно высморкалась в него и снова забормотала что-то про телеграмму, и кто-то чужой вошел и попросил у нее стакан воды. Паша слепо, точно была в этом доме впервые, пошла за человеком и оказалась в спальне матери. Там со значительным видом уже сновали какие-то женщины и тихо переговаривались. Мать, похожая на большую восковую куклу, лежала на постели с закрытыми глазами. Рядом сидел их семейный врач Семен Семеныч и держал маму за руку.

– Он не мог так со мной поступить… Он не мог… – губы матери почти не шевелились, и Паша не сразу поняла, что это именно они произносят фразу снова и снова.

Он не мог так поступить со всеми ними, если уж на то пошло. Но, конечно, именно мать приняла на себя главный удар, это было очевидно. Кто-то отодвинул Пашу и наклонился над маман со стаканом, кто-то стал приподнимать ее за плечи… Паша вышла из комнаты.

Через несколько дней привезли тело отца, и гроб стоял в огромном зале, утопая в море цветов и звуках траурной музыки. К матери подходили какие-то люди, пожимали ей руки, что-то говорили, но Паша знала, что под черной вуалью, опущенной на бескровное лицо, по-прежнему скрывается безжизненная кукла, которая ничего и никого не слышит.

Сестра стояла возле матери и тоже принимала соболезнования. «Почти одного роста…» – зачем-то отметила Паша. Она застыла на полшага позади них, потому что не имела права встать рядом. Они страдали, а в ее голове как заезженная пластинка звучало одно: «Скорее бы все это кончилось…» Ни этот зал, ни эти чужие люди, ни ужасная музыка не имели к отцу никакого отношения. Вот и в гробу лежал незнакомый человек, который даже отдаленно на него не походил. Все это было неправдой. Паша никак не могла понять, отчего так страшно болят лицо и шея. Она пыталась разжать стиснутые зубы, но тогда они начинали громко стучать, и к горлу подбиралась то ли тошнота, то ли крик.

К Паше никто не подходил, некоторые только сочувственно кивали, будто чувствуя ее состояние. И лишь одна старуха в черном сунулась к самому Пашиному лицу, пытаясь чуть ли не поцеловать, и что-то забормотала. Это было ужасно – плотина, которую с таким усилием выстроила Паша, пошатнулась, грозя обрушиться и затопить чем-то страшным все вокруг. Она отшатнулась от старухи, посмотрев на нее почти враждебно, и та отошла.

Прошло несколько дней, потом неделя, потом другая, а мать молчала. Нет, она никого этим своим молчанием не наказывала, она просто позабыла о существовании Паши с Маней или перестала их замечать. А какой смысл говорить с тем, кого не замечаешь? У Паши сжималось сердце, когда мать, точно лунатик, медленно проходила мимо, никого и ничего не видя, затем возвращалась в спальню и плотно закрывала за собой дверь.