Диана Джонсон - Развод по-французски Страница 9

От нас с Рокси, наверное, ждали комментариев, но мы молчали.

— Да, чрезвычайно забавно, — согласилась Сюзанна. — Боюсь, бедняге придется порассказать кое-что о своих друзьях.

Снова раздался смех, причину которого я не сразу уловила. Лишь потом сообразила: дело касалось того, что мы, американцы, слывем порядочными ханжами, тогда как французы славятся на весь мир терпимостью ко многим вещам, например, к забавам старых сенаторов с молоденькими женщинами.

— Черт возьми! Мне не хотелось бы, чтобы мои коллеги прочитали, что я о них думаю, — добавил дядя Эдгар.

Персаны были само радушие. Они заразительно смеялись и одинаково хорошо смотрелись в этой изысканно убранной, обшитой деревом комнате, и все-таки я чувствовала себя не в своей тарелке. Казалось, что я маленькая, беззащитная девочка. Казалось, вот-вот придет няня и уведет меня, потому что взрослым надоело мое щебетание. Понятно, с каким облегчением я увидела, что решимость моих родственников тает по мере того, как таяла вторая бутылка красного вина. «Элеонора Ангулемская вовсе не была племянницей…» — сказал дядя Эдгар, и это было последнее, что я поняла. За столом разгорелась оживленная дискуссия на родном языке о каком-то событии французской истории, сопровождаемая отчаянной жестикуляцией.

Потом пили кофе на террасе. Шарлотта не выпускала сигарету изо рта. Это странно, она неплохо передвигается по корту. Она поведала, что недолго жила в Англии, когда ей было четырнадцать лет, и что англичане жульничают в теннис. Я усомнилась. «При спорном мяче обязательно как бы передвинут линию в свою пользу», — настаивала она. Теперь-то мне понятно: то, что французы говорят про англичан, похоже на то, что они говорят про американцев, когда нас нет. То, что мы называем «уйти по-французски», они называют «filer a l'anglaise» — «уйти по-английски». Кухню в жилой комнате почему-то называют «cuisine américaine». И конечно, если вероломство, то непременно английское — vice anglaise.

Антуан в саду перекидывался мячом со своим сынишкой и тоже курил сигарету за сигаретой. Роксана, видно, намеревалась остаться до конца дня, чтобы поговорить с Сюзанной с глазу на глаз. Кто-то предложил пойти на ярмарку антиквариата, открывшуюся в Шартре.

Я взяла Женевьеву и отправилась со всеми. Рокси пожелала остаться, чтобы помочь с посудой и вообще привести дом в порядок. Не в правилах Персанов отказываться от таких услуг. День, похоже, прояснился, ничто не предвещало бури. Ярмарка тоже благоприятствовала настроению, потому что Антуан наткнулся на один шкафчик, он давно за таким охотился.

Когда мы вернулись и подошли к калитке, перед нами вырос не кто иной, как сам Шарль-Анри. Он был бледен и мрачен, мрачнее тучи, не такой рассеянный и радостный, каким я его помнила. Встретив нас, он вроде бы удивился.

Может быть, рассчитывал повидать мать одну, но ведь он должен был знать, что мы будем здесь. Я подумала было, что он приехал объясниться с Роксаной, сказать, что произошла ошибка. Напрасные надежды! Шарль-Анри наспех поцеловал мать, небрежно кивнул остальным и укатил на своем «рейнджровере». Прошло немало дней, прежде чем Роксана получила весточку от него, законного супруга и самого любимого человека на свете.

В поезде на обратном пути в Париж Рокси разрыдалась, как это делают актрисы в кино, и долго плакала, пряча лицо в платок. В вагоне было много семейных групп. Дети бродили между сиденьями, таращась на странную тетю.

— Я знаю, это глупо, прости, — наконец сказала она. — Я не могла себе представить, что он явится. Это было так неожиданно, я не сумела найти верный тон.

— Что он сказал?

— Ничего. Совсем ничего! — Но я чувствовала, что она что-то скрывает. Потом Рокси выпрямилась и выпалила зло: — Да, сказал. Никогда не прощу ему этого.

Большего я не могла от нее добиться.

5

Я сам слишком американец, и мне постоянно не хватает денег.

Если отвлечься от незавидного положения, в котором очутилась Рокси, мое пребывание в Париже поначалу обещало быть интересным. У меня не было дурных предчувствий, я вообще не заглядывала в будущее. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что примерно в то же самое время, когда у Роксаны начались неурядицы и когда я приехала в Париж, чтобы поддержать ее, наша матушка Марджив Уокер получила в Санта-Барбаре письмо от некой Джулии Манчеверинг, искусствоведа в музее Гетти.

По парижскому телевидению в ту пору крутили дублированный сериал «Санта-Барбара», благодаря которому в представлении рядовых французов наш городок вырос до мифологических масштабов. В этой мыльной опере на фоне залитого солнцем прибоя, пышных пальм-вашингтоний и роскошных патио, обсаженных яркими бугенвиллеями, белокурые богатые, как на подбор, калифорнийцы разыгрывают стереотипные душераздирающие страсти.

На самом же деле Санта-Барбара — это не Лос-Анджелес и не северная Калифорния, а старое псевдоиспанское, мало чем примечательное поселение. Большую часть детства я провела на Среднем Западе, где отец преподавал политологию в небольшом колледже. Когда он женился на Марджив, мы и переехали в Калифорнию. Мне тогда было двенадцать, и мне очень понравился новый дом, больше, чем старый.

Мой отец, преподаватель местного отделения Калифорнийского университета, и моя мачеха, носящая чудное имя Марджив, живут сейчас в типично калифорнийском, то есть скромном, постройки сороковых годов бунгало с видом на океан и выходом на пляж, в престижном районе на авеню Мирамар, среди богатых особняков. Вернее сказать так: благодаря своему местоположению наш дом стоит гораздо больше, чем он того стоит. У отца и мачехи достало удачливости или дальновидности приобрести его после сильного, разрушительного шторма, когда цены на прибрежную недвижимость резко упали. Вдобавок им одолжил энную сумму отцов дядюшка. Уильям Эшрик торговал старой европейской живописью. Картины потемнели, были достаточно неотчетливы и отлично сходили за наследственную собственность в дворцах-асиендах в Монтесито — той части города, где селится киношная публика, считающая себя слишком изысканной, чтобы жить в Голливуде. Особым спросом пользовались изображения мучеников за веру, тот же святой Себастьян, утыканный стрелами, а также тяжелые, мрачные пейзажные виды. Сам дядя Уильям, ныне уже покойный, закупил оптом целый склад этих средненьких итальянских и испанских творений в тридцатые годы, когда знатоки покупали импрессионистов и экспрессионистов. Но он тоже знал свой рынок и свой товар. Полотна, которые он сбывал, не слишком религиозные и не слишком сентиментальные, достаточно облупились и потрескались, чтобы выглядеть ценными. На одной из этих картин и была святая Урсула, дева-великомученица.