Роберта Лэтоу - Её единственная страсть Страница 9

Дендре увидела глубокую озабоченность в лице брата и погладила Орландо по щеке. Приняв у него бокал, взяла под руку и повела обратно к той скамье, на которой они только что сидели. Двери в музей были открыты, и поток мужчин в черных смокингах, дам в вечерних платьях медленно, но непрерывно струился мимо брата с сестрой.

Дендре едва замечала гостей. Яркие картины собственной жизни перенесли ее в другое время, в другое место, к той жизни, которую она утратила в любви к Гидеону.

– Я на самом деле далеко, снова в Бруклине. Помнишь? Мы были юными, счастливыми и ничего не опасались. Мы были довольны жизнью, не знали и не хотели ничего лучшего. Если не принимать во внимание ушедшей юности, мечтаний матери, нашей самонадеянности, мы все еще как будто живем там.

– Дендре, время не стоит на месте.

Да, но продолжает существовать как воспоминание или как багаж, который мы несем всю жизнь. Я вспоминаю, какой была до встречи с Гидеоном. Какой беззаботной была наша жизнь в Бруклине! Помнишь, как мы гордились, что родились и выросли там, среди выходцев из Европы. Я помню, как познакомилась с Гидеоном. Я сидела на садовой скамейке в Вашингтон-сквер. Стоял солнечный день. Я собиралась позавтракать, держала в руках пакет, приготовленный мамой: бутерброд с языком и швейцарским сыром между толстыми ломтями ржаного хлеба с тмином, книше с мясом, половину маринованного огурца и еще три больших креплаха. И купила стаканчик кофе. Орландо засмеялся:

– Один из легких ленчей нашей мамы. Она была замечательной кухаркой, но очень плохим диетологом.

– Но ты никогда не говорил ей об этом?

– Нет, ни разу.

Я тоже. Она была нашей богиней, опорой нашей жизни. Чего ради было нам обижать маму?.. Гидеон, когда я заметила его, наблюдал за двумя игроками в шахматы. Я подумала, что еще не видела такого красивого мужчины. Он был таким большим и… совершенным, что походил на древнегреческого бога. Излучал одновременно силу и нежность. Он достал из кармана джинсов фляжку, и помню, как я поразилась, когда он сделал из горлышка несколько глотков и протянул ее шахматистам. Раньше я ни разу не видела, чтобы мужчина пил на улице. Через пару минут он заметил меня. Сперва мои ноги. Уставился на них. На мне было легкое черное пальто – дело происходило в начале апреля. Оно было распахнуто, и я запахнула его, чтобы закрыть ноги. Гидеон громко засмеялся и подошел ко мне. «Ты пялилась на меня», – пояснил он вместо приветствия. Он меня поймал, я растерялась. И ответила – да. Он спросил почему, и я ответила, что еще ни разу не видела мужчину, который пьет прямо на улице. Тут Гидеон подсел ко мне. Бесцеремонно распахнул мое пальто и улыбнулся. «У тебя великолепное тело, очень чувственное, – сказал он. – Оно любит солнце. Не закрывайся от меня. Я очень голоден. Не поделишься со мной своим завтраком?»

– И ты поделилась? – спросил Орландо.

– Я не знала, что еще делать. Отодвинулась от него и разорвала бумажный пакет. Разложила на нем еду. «Какая гора еды на ленч! Ты всегда так ешь?» – сказал он. Я сочла этот вопрос странным. Разве не все так едят? Я была уверена, что да. В нашей семье все так ели, наши друзья тоже. Для меня это было нормой. Помню, как удивилась тогда… «А ты нет?» – ответила вопросом на вопрос. «Нет, к сожалению», – признался он и спросил, с чего начинать. «Я начну с бутерброда», – сказала я и отдала ему половину. Там был ломоть мяса толщиной в дюйм, сыра – в полдюйма… ну, ты знаешь маму. Она не умела отрезать ломоть хлеба меньше чем в дюйм толщиной.

Орландо засмеялся:

– Зато папа умел.

Дендре тоже улыбнулась.

– Мама всегда говорила: это потому, что он всю жизнь кроил шкурки животных.

– Удивительно, когда мы были детьми, мне ни разу не приходило в голову, какой они были странной парой и, однако, как дружно жили в браке, несмотря на разницу в характерах.

Дендре пропустила это замечание мимо ушей и продолжала:

– Гидеон спросил, я ли делала этот бутерброд. Помню, я ответила, что нет, в нашей семье еду готовит мать. «Я рос в доме, где бутерброды были тонкими, почти прозрачными. И был вечно голоден, – сказал он. И спросил, запуская зубы в креплах: – А что это?»

Дендре снова засмеялась.

– Я объяснила, что это равиоли с мясной начинкой, потом стала описывать книше как пирог с мясом или картошкой и луком. Гидеон никогда не слышал о еврейской еде. Он был голоден как волк. Я наблюдала, как он поглощал все это, и помню, какой восторг испытала, когда он объявил, что ему понравилась еврейская еда. Я даже отдала ему свой кофе. Доев все, Гидеон улыбнулся мне, и я почувствовала себя безнадежно влюбленной. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Дендре Московиц». – «При таком теле, как у тебя, Дендре, и матери, которая так стряпает, я готов немедленно на тебе жениться, поэтому, наверно, следует представиться. Я – Гидеон Пейленберг из Сент-Луиса, голодающий художник, который со временем будет царить в мире искусства. Ты веришь мне?» «Да», – сказала я. Я действительно поверила, Орландо. «Идем со мной». – И он, взяв меня за руку, потянул со скамьи. Собрал остатки нашего завтрака, продолжая держать меня за руку. Потом мы подошли к урне и бросили объедки туда… Я спросила, куда мы идем, и он ответил: в его мастерскую на Нижнем Бродвее. Спросил, где я живу, и, услышав ответ, рассмеялся: «И как я не догадался! У тебя жуткий бруклинский акцент. Нужно как-то избавляться от него». Орландо, мне так отчетливо это помнится, словно было вчера. Как я выдернула у него руку, обидевшись на его замечание. Какую испытала зависть к тому, что у него произношение образованного, культурного человека. «Я горжусь своим акцентом, – заявила я, – и тем, что родилась в Бруклине. Это самый замечательный из пяти районов города, не считая, конечно, Манхэттена. Но Манхэттен – это нечто особое. Ты никогда не бывал в Бруклине?» Я видела по лицу Гидеона, что его удивила, может, даже слегка позабавила моя привязанность к родному району. «Нет, – ответил он. – Знаю только, что он находится на другом берегу Ист-Ривер…»

– Ты лепечешь о прошлом, дорогая. А нужно думать о настоящем. Прошлое мертво, и незачем его воскрешать, – перебил сестру Орландо.

– Для тебя – может быть, но не для меня. Для меня прошлое словно новая демонстрация старого фильма, который я должна посмотреть. И как знать? Может, внимательный взгляд в прошлое поможет мне разобраться в настоящем. Ты, уехав из Бруклина в Гарвард, расстался со своим окружением: мной, мамой и папой, нашим простым маленьким миром великодушных семей и зеленых парков.

– Да, – кивнул он.

– И думаешь, что я нет, так ведь?

Нет, дорогая, ты переехала, но захватила Бруклин с собой. Даже сейчас, здесь, когда весь мир принадлежит тебе, когда твой муж удостоен высших почестей, ты будто бы хочешь принизить его жизнь и труды, да и свои тоже, ради образа жизни среднего класса, экономной, зато бестревожной жизни, какую мы вели в годы своей бруклинской юности. Дендре, глупо оглядываться, перепрыгивая через овраг. Можно упасть в него.