Ева Модиньяни - Корсар и роза Страница 93

Потом толпа стала расходиться, кладбищенский сторож запер ворота. Спартак попрощался со всеми знакомыми и собирался было сесть в машину, когда старый Козимо подошел к нему и громко, словно желая, чтобы все его слышали, сказал:

— Синьор Рангони, уже почти стемнело, а у меня, как на грех, ноги разболелись, просто невмоготу. Могу я попросить вас о любезности? Подвезите меня, пожалуйста, до виллы.

Спартак рассчитывал вернуться в Болонью засветло, но не мог отказать в столь пустяковой просьбе верному старому слуге. А тот, перед тем, как забраться в машину, столь же громко добавил:

— Я бы еще попросил вас помочь мне передвинуть несколько горшков в теплице. Садовника мы уволили, а самому мне, с моими слабыми силами, не справиться.

— Я все сделаю, Козимо, но не надо так кричать. Я же не глухой, да и вы тоже, — с улыбкой ответил Спартак.

Дворецкий сел в машину и прошептал:

— Я хотел быть твердо уверен, что эта фашистская гадина меня слышит. Вот видите, он уходит. Вам обязательно надо попасть в дом.

— Что случилось?

— Сами увидите. Но сначала убедитесь, что за нами нет слежки.

Никто за ними не следил. Они вместе вошли в вестибюль виллы. Спартаку показалось, что ему явился призрак, когда из-за одной из колонн показалась Одетта.

Она казалась бледной тенью той остроумной, блестящей, темпераментной женщины, чарам которой он никогда не мог противиться.

— Привет, Спартак, — улыбнулась графиня.

Козимо тактично удалился, оставив их одних.

— Одетта! Как ты?

— Плохо. Разве не видишь? — Она продолжала прятаться в тени.

— Тебе нельзя здесь оставаться, это опасно, — в тревоге продолжал Спартак.

— Здесь… Там… Какая разница? Теперь это уже не имеет никакого значения. — Ее голос звучал устало и безучастно. — Меня повсюду травят, как зверя. Возможно, здесь я в большей безопасности, чем где бы то ни было. Они такие идиоты, что им и в голову не придет искать меня здесь. Вернуться в родной дом — с их точки зрения это чистейшее безумие.

Спартак сделал несколько шагов по направлению к ней. Ее лицо покрывала нездоровая бледность, обтянутые кожей скулы выпирали, щеки ввалились, губы стали бесцветными. Волосы были скрыты под косынкой в цветочек, завязанной — по-крестьянски — под подбородком. На ней был мужской пиджак с чужого плеча и широкая крестьянская юбка из дешевого ситца, а на ногах слишком большие для нее мужские башмаки.

— Когда ты приехала? Как сюда добралась? — Спартак едва мог говорить от волнения.

— Мне хотелось сказать Ардуино последнее «прости», но так и не удалось. Я приехала сюда прошлой ночью. Добралась третьим классом до Болоньи. Лена встретила меня на вокзале вчера вечером. И она же привезла меня сюда. Я вышла из машины за пару километров от виллы и дошла пешком, — рассказала Одетта.

— Но это немыслимо! Маддалена привезла тебя сюда? — Спартак не мог поверить, что его жена решилась на такой риск, чтобы потворствовать сумасбродному желанию графини.

Одетта, со своей стороны, хотела ему объяснить, что между женщинами существует солидарность, преодолевающая все страхи, торжествующая над здравым смыслом, бросающая вызов законам, особенно когда они несправедливы. Лена высадила ее на опушке буковой рощи за три километра от Котиньолы, затем развернула машину и вернулась в Болонью, а Одетта тем временем, пройдя полями и срезав расстояние, добралась до виллы и вошла через черный ход.

Никто ее не заметил, включая и двух полицейских, задремавших на посту у парадной двери. Козимо принял ее, накормил и подробно рассказал о том, что она уже знала в общих чертах от своих флорентийских друзей: о гнусном преступлении, унесшем жизнь ее мужа. Одетта давно уже нашла приют на старой, заброшенной сыроварне, затерянной в лесу неподалеку от Ле-Кальдине. Когда возникала необходимость что-то ей сообщить, друг графа Ардуино отправлялся в лес в охотничьем костюме. Так она узнала и о последнем акте трагедии, разыгравшейся на вилле в Котиньоле.

Уже больше года графиня не переступала порога виллы, почти позабыв то ощущение роскоши и комфорта, которым, казалось, была пропитана здешняя атмосфера.

Она вновь прошлась по анфиладе больших и малых салонов, освещенных лишь луной: Козимо боялся зажечь свет и привлечь тем самым внимание полицейских.

Одетта вошла в свою спальню и растянулась на широкой кровати, которую столько лет счастливо делила с мужем. Она всплакнула, вспомнив, как весело и беззаботно проводила здесь когда-то свои дни. Распахнув дверцы шкафов, она перебрала по одному все свои дорогие элегантные наряды и тонкое белье — воспоминание о безвозвратно ушедшей эпохе. Открыла флакончики духов, окунула пальцы в баночки с загустевшим кремом, напудрилась пуховкой из страусовых перьев и наконец решила для восстановления сил принять ванну, после чего вновь надела свою крестьянскую одежду.

Она больше не была Одеттой Ашкенази, в замужестве Сфорца ди Монтефорте. В документе, удостоверявшем ее личность, за который граф выложил целое состояние, фигурировала некая Аньезе Ридольфи, родом из Понтассьеве, тридцати шести лет, незамужняя, по профессии птицевод.

Одетта не собиралась возвращаться в тосканский лес. Друзья ждали ее на озере Комо, чтобы переправить в Швейцарию, где ее должны были встретить родственники, уже два года жившие в небольшой горной деревушке. Два года назад Одетта отказалась присоединиться к ним, не желая покидать Ардуино. Он умолял ее уехать, но она не захотела слушать. Оставаясь в Италии, она имела возможность видеться с мужем, хотя их встречи стали редкими и краткими. Но теперь, со смертью графа, ничто больше не удерживало Одетту в этой стране.

Ее добрый, преданный, любящий муж был убит. Ее мир — легкомысленный и элегантный мир красоты и утонченной культуры — разбился вдребезги. Торжествовали доносы, гонения, жестокость, произвол, ненависть, а главное — война.

Когда семья Ашкенази нашла убежище в Швейцарии, Одетта предложила мужу переехать к ним.

— Я не хочу уезжать, — отказался граф Ардуино, — это было бы трусостью. Я останусь на этой земле, веками принадлежавшей моей семье, и буду поступать как считаю нужным. Никто не посмеет меня тронуть. Имя Сфорцы ди Монтефорте является символом этих мест, и никакая идеология не сможет его уничтожить.

И вот его убили.

По дороге из Болоньи в Котиньолу Одетта и Лена разговорились. Графиня передала Лене три замшевых свертка, в которые были завернуты ее драгоценности, со словами:

— Спрячь их подальше. Если я умру — они твои.

Лена впоследствии положила их в сейфовую ячейку в маленьком банке в Луго.