Энн Пэтчетт - Бельканто Страница 13

Очень часто, слушая оперу, он ощущал, как его душа наполняется странным восторгом. Он не мог точно назвать это чувство, но оно его беспокоило… неужели то было желание? Или, может быть, любовь? Еще во время учебы в семинарии он решил отказаться от оперы, как другие молодые люди отказываются от женщин. Он считал, что в подобной страсти есть нечто греховное, особенно для духовного лица. В отсутствие других достойных исповеди грехов он вообразил, что грех оперы является его самым тяжким грехом и он должен принести эту страсть в жертву Иисусу Христу.

– Верди или Вагнер? – спросил его голос из-за исповедальной перегородки.

– Оба! – ответил отец Аргуэдас, но, оправившись от вызванного вопросом удивления, поправился: – Верди!

– Ты еще молод, – сказал голос. – Приходи ко мне через двадцать лет, если, конечно, до тех пор Господь не призовет меня к себе.

Молодой священник напрягся, стараясь узнать голос. Он знал весь клир церкви Святого Петра.

– Это грех?

– Искусство не грех. Конечно, оно не всегда добродетельно. Но это не грех. – Голос минуту помолчал, и отец Аргуэдас чуть оттянул пальцем воротничок своей рубашки, чтобы впустить немного густого теплого воздуха под одежду. – Конечно, некоторые либретто довольно-таки… в общем, сосредоточься на музыке. Музыка – вот суть оперы.

Отец Аргуэдас исполнил возложенную на него весьма условную епитимью, на радостях прочитав каждую молитву по три раза. Значит, ему не надо отказываться от своей любви! По существу, после этого случая он совершенно изменил отношение к опере и пришел к выводу, что такая красота не может быть не от Бога. Музыка есть молитва, он теперь это знал совершенно точно, и пусть слова очень часто говорили о людских грехах, но разве сам Иисус Христос не говорил о них? Когда отец Аргуэдас чувствовал, что его охватывает непонятное волнение, то просто прекращал читать либретто. В семинарии он учил латынь, но не пытался с ее помощью понять итальянский. Чайковский в этом смысле был особенно хорош, ведь русский язык был недоступен ему совершенно. К сожалению, бывали случаи, когда страсть звучала в музыке еще откровеннее, чем в словах. Незнание французского не спасло молодого священника от пагубных чар «Кармен». «Кармен» завораживала, навевала грезы. Однако отец Аргуэдас укреплял свой дух тем, что воображал, будто в любой опере все мужчины и женщины поют так сладко и чудесно лишь потому, что поют они о кроющейся в их сердцах любви к Богу.

Успокоенный исповедью, отец Аргуэдас больше не пытался скрывать свою любовь к музыке. Казалось, никто не интересуется его увлечением, тем более что от исполнения основных церковных обязанностей оно не отвлекало. Конечно, страна, в которой жил отец Аргуэдас, была не слишком передовой, как и религия, которую он исповедовал, но времена были все-таки не старинные. Прихожане относились к молодому священнику с большой симпатией, отмечали рвение, с которым он полировал церковные скамьи, его привычку каждое утро подолгу стоять на коленях, дожидаясь начала ранней мессы. Среди обративших внимание на молодого священника была женщина по имени Анна Лойя, любимая кузина жены вице-президента. Она тоже очень любила музыку и щедро одалживала отцу Аргуэдасу пластинки. Прознав о приезде Роксаны Косс, она тут же позвонила своей кузине и спросила, нельзя ли устроить, чтобы на приеме присутствовал один молодой священник. Разумеется, его не надо приглашать на обед. Во время обеда он может посидеть на кухне. Если на то пошло, священник может даже выступление Роксаны Косс послушать из кухни, но если ему разрешат в это время побыть в доме или хотя бы в саду, она будет страшно благодарна. Как-то после одной весьма посредственной репетиции церковного хора отец Аргуэдас признался Анне, что никогда не слушал оперу вживую. Величайшая любовь его жизни – разумеется, после Господа – была явлена ему лишь в черном виниле. Более двадцати лет тому назад Анна потеряла сына. Мальчику было всего три года, когда он утонул в ирригационной канаве. У нее родились другие дети, которых она тоже очень любила, и о своей потере она ни с кем не говорила. И если начистоту, теперь она вспоминала о погибшем ребенке, лишь когда видела отца Аргуэдаса. Она вновь спросила кузину по телефону: «Можно ли отцу Аргуэдасу прийти послушать сопрано?»

Ничего подобного он не мог себе даже вообразить. Этот голос казался чем-то осязаемым, видимым. Он чувствовал его даже в самом дальнем углу комнаты. Голос трепетал в складках его сутаны, касался его щек. Отец Аргуэдас и помыслить не мог, что на свете существует женщина, стоящая к Богу так близко, что Божий глас исходит из нее. Как же сильно, думал он, должна певица погрузиться в самое себя, чтобы обрести этот голос. Казалось, звук таился глубоко в недрах земли, и лишь невероятным старанием и напряжением душевных сил она сумела извлечь его оттуда, заставить пройти сквозь толщу скал и земную поверхность, сквозь фундамент дома и оказаться у своих ног, а затем – проникнуть в тело, заполнить его, впитать его тепло и, излившись из белого, как лилия, горла, устремиться к Господу на небеса. То было чудо, и отец Аргуэдас заплакал, счастливый, что ему довелось стать свидетелем.

Даже теперь, после стольких часов, проведенных на мраморном полу, голос Роксаны Косс все еще звучал, жил в мозгу насквозь продрогшего священника. Если бы ему не приказали лечь, он, скорее всего, сам попросил бы об этом. Он нуждался в отдыхе, и мраморный пол подходил как нельзя лучше. Этот пол заставлял его обращаться мыслями к Богу. Окажись он сейчас на мягком ковре, то наверняка полностью забылся бы. Отец Аргуэдас был рад провести ночь среди воплей громкоговорителей и сирен, потому что те заставляли его бодрствовать и думать. Он был рад (хотя и попросил за это у Господа прощения), что, пропустив утреннюю мессу и причастие, смог остаться в этом доме. Чем дольше он здесь оставался, тем дольше длилось волшебство, словно ее голос все еще эхом отдавался в оклеенных обоями стенах. К тому же она и сама была здесь, лежала где-то на полу. Он не мог видеть Роксану Косс, но понимал, что она не так уж далеко. Он молился о том, чтобы ночь прошла для нее спокойно и чтобы кто-нибудь догадался предложить ей лечь на одну из кушеток.

Но, кроме Роксаны Косс, мысли отца Аргуэдаса занимали и юные бандиты. Многие из них сейчас стояли, прислоняясь к стенам, расставив ноги и опершись на свои винтовки, как на посохи. Временами головы мальчишек запрокидывались назад, и они засыпали на несколько секунд, а затем, когда их колени подгибались, вздрагивали и едва не падали на свое оружие. Отец Аргуэдас часто выезжал вместе с полицией освидетельствовать тела самоубийц, и очень часто складывалось впечатление, что они совершили последнее в своей жизни действие именно в такой позе: нажав пальцем ноги на спусковой крючок.

– Сын мой, – прошептал он одному из парней, который стоял на карауле в прихожей. Здесь в основном находились официанты, повара и вообще заложники низшего ранга. Отец Аргуэдас сам был молодым человеком, и ему порой было неловко называть своих прихожан «сыновьями», но этот парнишка действительно вызывал в нем отеческие чувства. Он выглядел, как его двоюродный брат, как вообще всякий мальчик, который радостно выбегает из церкви после причастия с гостией во рту. – Подойди ко мне, сын мой.

Юноша покосился на потолок, как будто голос послышался ему во сне. Он предпочел вообще не замечать священника.

– Сын мой, подойди ко мне, – повторил отец Аргуэдас.

Теперь мальчик взглянул вниз, и на его лице отразилось недоумение. Как же можно не отвечать священнику? Как же можно не подойти, если он зовет?

– Да, отец? – прошептал он.

– Подойди сюда, – одними губами произнес священник, похлопав по полу рядом с собой – еле заметно, даже не ладонью, а одними пальцами. На мраморном полу прихожей лежало не так много людей. В отличие от устланной ковром гостиной, здесь можно было свободно вытянуться. А тому, кто всю ночь простоял, опираясь на винтовку, и мрамор покажется не хуже пуховой перины.

Парнишка испуганно оглянулся на занятых совещанием командиров.

– Мне нельзя, – прошептал он.

Парнишка был индейцем. Говорил он на северном наречии – так же бабушка отца Аргуэдаса говорила с его матерью и тетками.

– А я говорю, что можно, – властно, но ласково возразил отец Аргуэдас.

Секунду юноша размышлял, потом поднял голову, словно изучал затейливые узоры потолочной лепнины. Глаза его наполнились слезами, и, пытаясь их удержать, мальчишка отчаянно заморгал. Он очень давно не спал, руки дрожали на холодном стволе винтовки. Парнишка уже не понимал толком, где кончаются его пальцы и начинается серовато-зеленоватый металл.

Отец Аргуэдас вздохнул и не стал упорствовать. Попозже надо будет снова поговорить с мальчиком, просто чтобы напомнить ему – всякий грешник может обрести покой и прощение.