Юлия Крён - Дитя огня Страница 17

– Что ты здесь делаешь? – изумленно спросил аббат.

– То, что мы делаем уже не первый год, – восстанавливаю монастырь.

«Устраняю следы разрушения, – мысленно добавил Арвид, – цепляюсь за надежду на то, что, если постараться, можно все исправить, полностью уничтожить следы войн и набегов и одержать верх над теми, кто убивает, порабощает и грабит».

– Сам по себе? – с сомнением спросил Годуэн.

Арвид молча опустил камень на землю.

– У меня был долгий разговор с графом Вильгельмом, – сообщил аббат и сразу же продолжил: – Он еще раз пообещал оказать нам поддержку в восстановлении монастыря. Без него обитель окончательно пришла бы в упадок. Глубоко в душе Вильгельм хотел бы стать монахом, но влиятельные люди отговаривают его от этого, ведь такой поступок может погубить Нормандию. Вероятно, он уже осознал, что никогда не сможет уйти в монастырь, что этим он бы предал дело своего отца и весь народ Нормандии. Тем не менее он хочет вести праведную жизнь, угодную Богу.

«Почему Годуэн говорит так много и, прежде всего, почему рассказывает это именно мне?» – спросил себя Арвид.

– Если бы он был таким праведным, то не притронулся бы к Спроте! – вспылил послушник и удивился, что говорит с такой яростью, как будто грех Вильгельма – норманна и христианина, окрещенного сына язычника, – обличает его собственные слабости.

Годуэн пожал плечами:

– Человек грешен. И если ему не всегда удается быть таким, каким он хочет быть, это не означает, что он не борется со злом. Вильгельм не может оставить Спроту, это правда. Но он с удовольствием окружает себя монахами.

Последнее предложение аббат произнес медленно, придавая ему особую значимость. Арвид нагнулся за новым камнем, который выскользнул у него из рук и едва не упал ему на ноги. Внезапно послушник понял, почему Годуэн так много говорит и чего от него ждет.

– Нет! – возмутился Арвид. – Я не хочу! Я хочу остаться здесь! Мой дом здесь!

– У нас, людей Божьих, нет дома в этом мире, – строго сказал Годуэн. – Наша жизнь – это всего лишь длинный и опасный путь паломника. Для нас нигде не найдется тихой гавани.

Арвид растерянно посмотрел на аббата.

– Вы отсылаете меня к графу Вильгельму?! – крикнул он.

– Подумай, там тебя не отыщут воины короля Людовика. Рядом с Вильгельмом ты будешь вести праведную жизнь, будешь поддерживать в нем добродетель, будешь приносить пользу нашей обители и всей Нормандии.

«Какое мне дело до Нормандии? – хотел возразить Арвид. – До той земли, где сначала франки стали норманнами, а потом наоборот. Земли, которую противоречия раздирают так же, как и душу Вильгельма, живущего с конкубиной и в то же время мечтающего о жизни монаха-бенедиктинца. Земли, противоречивой, как и он сам».

Арвид решительно замотал головой.

– Да пойми же, – настаивал Годуэн, – Вильгельм не может уйти в наш монастырь, поэтому я посылаю монастырь к нему. Ты, как и другие братья из нашей обители, будешь духовной опорой графа.

– Но у меня нет духовного сана! Я еще даже не принес вечные обеты.

– Именно поэтому мы и можем тебя отпустить. Ты не зависишь от руанского духовенства. Ты будешь молиться с Вильгельмом, будешь обучать его Святому Писанию, станешь его другом. И ты постоянно будешь напоминать ему, насколько важно для спасения его души поддерживать восстановление Жюмьежского монастыря. Позже тебя ожидает великое будущее здесь, в обители, но сейчас ты должен пожить в миру.

Арвид закрыл глаза, но представил не лицо Вильгельма – его он вблизи никогда и не видел. Нет, перед его внутренним взором появился облик женщины, которую он оставил у Спроты, надеясь, что после этого сможет навсегда вычеркнуть ее из своих мыслей. Спрота жила в Фекане, а Вильгельм проводил там всего несколько месяцев в году, но если он, Арвид, будет входить в близкое окружение графа, он непременно снова увидится с Матильдой.

Бог жесток. Ему было мало того, что Арвид пытался искупить свои грехи. Он станет искушать его снова и снова.

В который раз Арвида обуял неистовый гнев. Если бы сейчас он нагнулся за новым камнем, то не стал бы кряхтеть от тяжести, а смог бы с легкостью поднять и бросить его – в возведенную стену, в Годуэна, в монастырский сад.

– Арвид, – не отступал Годуэн, – брат Арвид! Ты сделаешь то, чего от тебя ожидают?

Камень так и остался лежать на земле, гнев остыл, жажда разрушения снова пугала юношу.

– Я никогда и близко не подойду к Спроте, – упрямо заявил он, на самом деле имея в виду близость к Матильде.

Годуэн улыбнулся:

– Уверен, что граф тебя об этом не попросит.

После неудачи Аскульфа прошло три недели. Злилась Авуаза только первые семь дней: потом у нее не было на это времени. Ее посланники принесли новости не о Матильде, а о приближающихся врагах, которым приказали найти и уничтожить очаги сопротивления, такие как ее отряд.

Она узнала об этом посреди ночи и еще до рассвета вместе со своими людьми оставила убогое поселение, защищенное валом. Когда через несколько часов взошло солнце, бретонцы двигались на запад. Они снова уходили от погони.

Авуаза не замечала солнца. В последнее время в ее душе царила тьма, подобно тому как в жизнь слепого Деккура не пробивалось ничего ясного, светлого, яркого. Авуаза снова увидела окружающий мир, только когда ее отряд нашел место, где можно было соорудить новый вал, хотя бы на первое время защищенный от чужих глаз. Казалось, что все в ее жизни устраивалось только на первое время, а не навсегда. В борьбе за завтрашний день – о послезавтрашнем думать было еще рано – ей даже некогда было сожалеть об упущенных возможностях.

Фундамент нового вала воины построили из остатков старого, стоявшего здесь много лет назад. За этой стеной из красного гранита они на скорую руку оборудовали себе простые жилища из веток и лишайника. От наступающего войска скрывались не только люди Авуазы: к ним присоединились несколько семей, которые решились на этот шаг не столько от страха, сколько из-за голода и горя.

Избежать этого им все же не удалось. Скоро Авуазе стало жаль детей, растиравших свои опухшие тела. Ей хотелось, чтобы они умерли и не вызывали в ней сострадания, однако дети оказались сильнее, чем ее чувства, и в какой-то момент она начала смотреть на них безо всякого сожаления, ей просто было противно. В своей жизни она видела слишком много горя. И слишком много смерти.

Однажды утром, когда Авуаза беспокойно металась из стороны в сторону, к ней подошел брат Даниэль. Он тоже видел много смерти, но если его это превратило в раба, то ее научило бороться до конца. Авуаза никогда не улыбалась, зато разучилась плакать. Ему ни до чего не было дела, но она никогда не откажется от своего… наследства.

– И что ты собираешься делать теперь, когда Матильда от нас сбежала? – поинтересовался брат Даниэль.

Авуаза попыталась скрыть мрачное расположение духа. Достаточно было уже того, что она вышла из себя в присутствии Аскульфа – и громким истеричным голосом осыпала его упреками. На его челюстях ходили желваки, и, глядя на это, можно было догадаться, как неприятно ему было выслушивать такое от женщины. Тем не менее он не произнес ни слова. В конце концов, Авуаза не простая женщина.

– Будут и другие возможности. Я привыкла ждать. Я жду уже очень давно…

– Ты уверена, что Матильда вообще что-то помнит?

– Даже если она не знает, кто она, она должна исполнить свое предназначение! – воскликнула Авуаза. – От судьбы уйти нельзя, ее плетут норны.

Ей нравилось северное предание о норнах, которые ткут, прядут или вырезают на дощечках судьбы людей, сидя у мирового древа и поливая его живительной водой. В этом не было никакого смысла: ствол давно прогнил, а значит, мир стоит уже не на могучем и крепком, а на трухлявом дереве.

И христиане, и норманны были правы в одном: земля – это не прекрасное место, а юдоль печали, вечное поле боя. Только относились они к этому по-разному. Иисус Христос прекратил борьбу и взошел на крест, ожидая спасения от Отца Небесного. Северные боги никогда не сдавались – они сражались до конца. Пусть они не отличались ни красотой, ни добротой, ни нежностью, ни милосердием, но всем им была присуща сила.

Авуаза подняла руку и невольно сжала амулет Тора.

Даниэль впервые не ухмыльнулся, а посмотрел на нее серьезно:

– Поразительно! Ты так увлеклась язычеством, что теперь вместо креста носишь руну.

– Почему тебя это удивляет? Ты ведь и сам давно уже не молишься.

– Но у тебя был выбор, а у меня нет. Я твой пленник, твой раб. Отпусти меня, и завтра я вернусь в монастырь. Ты же сама перешла на эту сторону, вопреки своему происхождению.

Авуаза покачала головой: