Маркиз Сад - Флорвиль и Курваль, или Фатализм Страница 2

В пятнадцать лет мне суждено было пережить смерть своей покровительницы; ничто не сравнится с горечью этой утраты. Госпожа де Сен-Пра очень любила меня. Умирая, она молила мужа никогда не покидать меня и выделить мне пенсион в четыре тысячи ливров; оба ее пожелания были строго исполнены, более того, к этим милостям господин де Сен-Пра добавил и признание меня в качестве кузины его жены – в этом звании я и должна выступать в нашем брачном контракте. Тем не менее, господин де Сен-Пра вскоре дал понять, что мне не пристало долее оставаться в его доме.

– Я вдовец, и к тому же достаточно молодой, – сказал мне этот добродетельный человек. – Жизнь под одной крышей отныне чревата для нас обоих кривотолками, коих мы вовсе не заслуживаем; мне необычайно дороги благополучие и репутация ваши, и я не желаю подвергать их опасности. Нам следует расстаться, Флорвиль; однако я никогда не оставлю вас и не допущу, чтобы вы покинули мою семью; у меня есть вдовая сестра в Нанси, отправляю вас к ней; готов поручиться за ее расположение как за свое собственное, таким образом, вы по-прежнему останетесь у меня на глазах, и я смогу всемерно содействовать как вашему образованию, так и устройству вашего будущего.

Я не могла слушать его без слез; новость эта заставила меня с еще большей остротой ощутить горечь недавней кончины моей благодетельницы. Тем не менее, осознав обоснованность доводов господина де Сен-Пра, я решила следовать его советам и, заручившись его рекомендациями, отправилась в Лотарингию, в сопровождении одной дамы – уроженки этих мест, коей велено было поручить меня заботам сестры господина де Сен-Пра – госпожи де Веркен, в чьем обществе мне предстояло жить отныне.

После принятого в доме господина де Сен-Пра благочестия и строгости нравов, я неожиданно очутилась в царстве беспечности, раскованности и любви к удовольствиям.

С первых же дней госпожа де Веркен заявила, что мой вид недотроги раздражает ее: непостижимо, как можно, живя в Париже, сохранить столь неуклюжие манеры… столь нелепую застенчивость, и вообще, если я желаю поладить с ней – мне должно решительно перемениться. Такое начало несколько встревожило меня: поймите, сударь, я вовсе не желаю показаться в ваших глазах лучше, чем я есть, просто мне глубоко чуждо все, что несовместимо с религией и нравственностью, всю мою жизнь старалась я оставаться противницей того, что бросает вызов добродетели, прегрешения же, кои я свершила помимо своей воли, причинили мне столько страданий, что признаться по чести, возвратить меня к жизни в миру – значит оказать мне дурную услугу, ибо я к ней вовсе не приспособлена; я излишне сурова и нелюдима для света; полное уединение – вот что наиболее сообразно складу моего ума и состоянию моей души.

Подобные мысли, порой посещавшие меня и в пору далекой юности, тогда были еще до конца мною осознаны, а потому не уберегли меня ни от вредных советов госпожи де Веркен, ни от тяжелых последствий ее обольщений. Пестрое общество, мелькавшее перед моими взорами, шумные развлечения меня окружавшие, чужой пример, смелые речи – все манило и влекло. Меня беспрестанно уверяли, что я хороша, и я, на свою беду, отважилась в это поверить.

В то время в столице Лотарингии располагался гарнизоном нормандский полк. И дом госпожи де Веркен являлся местом встречи офицеров с местными молодыми женщинами. Здесь завязывались, рвались и возобновлялись все городские интрижки.

Скорее всего, господин де Сен-Пра не был осведомлен об образе жизни своей сестры. Иначе, будь ему известно ее поведение, разве он, проповедующий строгость нравов, отправил бы меня в ее дом? Подобные соображения удерживали меня от жалоб господину де Сен-Пра. Стоит ли докладывать ему обо всем? А впрочем, в ту пору я не очень-то к этому стремилась: нечистый воздух, который я вдыхала полной грудью, уже начинал осквернять мою душу, и, подобно Телемаку, живущему на острове у Калипсо, мне уже не хотелось внимать мнению Ментора.

Бесстыдница Веркен, безуспешно пытавшаяся совратить меня с пути истинного, как-то поинтересовалась, не объясняется ли непритупность моего сердца здесь, в Лотарингии, тоской по парижскому милому дружку.

– Как можно, сударыня! – возмутилась я в ответ на ее подозрения. – У меня и в мыслях никогда не было подобных неприличностей. Спросите вашего брата, – он подтвердит, насколько безупречным было мое поведение в Париже.

– Неприличности! – перебила меня госпожа де Веркен. – Да если на вашем счету и имеется одна из них – все равно вы еще недостаточно опытны для своего возраста. Но ничего, надеюсь, в скором времени вы исправитесь.

– О, сударыня! Не ожидала услышать подобные речи от столь почтенной дамы.

– Почтенной?.. Ах, полноте, дорогая моя, прошу вас! Меньше всего на свете забочусь о том, чтобы пробуждать в других почтение: я желаю внушать лишь любовь… Что же до почтения – в моем возрасте оно мне не к лицу! Следуй моему примеру, милочка, и будешь счастливой… Кстати, обратила ты внимание на юного Сенневаля? – продолжала эта сирена, имея в виду семнадцатилетнего офицера, часто посещавшего ее дом.

– Не более, чем на всех остальных, – отвечала я. – Уверяю вас, сударыня, все, кто здесь бывает, одинаково мне безразличны!

– А вот это совершенно напрасно, малышка. Мне хотелось, чтобы отныне мы с тобой делились своими победами… Тебе следует заняться Сенневалем. Он – мое произведение. Я потрудилась над его воспитанием. Он влюблен в тебя. Ты должна взять его…

– О, сударыня! Пожалуйста, увольте меня от этого! Я на самом деле не испытываю интереса ни к кому.

– Так нужно. Все будет устроено с помощью его полковника, – ты же знаешь, он – мой дневной любовник.

– Умоляю вас оставить меня в покое. У меня нет ни малейшей склонности к столь восхваляемым вами удовольствиям.

– О! Скоро все переменится, когда-нибудь и ты полюбишь удовольствия не меньше моего. Не придавать значения тому, чего еще не знаешь – вполне естественно. Недопустимо лишь нежелание познавать то, что создано для нашей радости. Словом, это уже вопрос решенный: итак, мадемуазель, сегодня вечером Сенневаль признается вам в своей страсти, а вы уж постарайтесь не заставлять его долго томиться, иначе я рассержусь на вас… и на этот раз не на шутку.

К пяти часам вечера собралась веселая компания; было очень жарко и все парочки разбрелись по рощицам; все было заранее подстроено так, что только мы с господином де Сенневалем не участвовали в развлечениях, и, вольно или невольно, нам пришлось завязать беседу.

Не стану скрывать, от вас, сударь, едва этот любезный и одаренный юноша признался мне в любви, – как я тотчас испытала к нему неодолимую тягу. Позже я попыталась объяснить себе природу этой внезапной симпатии – но она так и осталась для меня непостижимой. Я ощущала некую необычность этого влечения, однако истинный его характер оказывался сокрыт от моих глаз. С другой стороны, в миг, когда сердце мое рвалось ему навстречу – некая невидимая сила словно удерживала меня. И во власти этого смятения… этого прилива и отлива неясных мыслей, я не могла разобраться, хорошо ли поступаю, влюбляясь в Сенневаля, или мне следовало опрометью бежать от него.

Ему предоставили достаточно времени для объяснения в любви… Увы! Даже слишком: времени хватило и на то, чтобы я не осталась равнодушной к его глазам; он воспользовался моим волнением, потребовал признания в ответных чувствах, я проявила слабость, сказав, что он мне вовсе не противен, а через три дня опустилась до того, что позволила ему наслаждаться плодами его победы.

Одержав триумф над добродетелью, порок испытывает особое злорадство: невозможно передать восторги госпожи де Веркен, узнавшей, что я попалась в расставленную ею западню; она долго подтрунивала надо мной, однако в конце концов уверила, что я совершила самый естественный и разумный на свете поступок, и отныне мне дозволено без всякой опаски принимать своего любовника у нее в доме хоть каждую ночь… она не видит в этом ничего предосудительного, да и вообще настолько занята собственными делами, что и не думает остерегаться подобной безделицы, она по-прежнему восхищена моей добродетелью – ведь, судя по всему, я намерена ограничиваться одним мужчиной, ей же – вынужденной крутить голову сразу троим, далеко до моей сдержанности и скромности. Когда же я набралась смелости и заявила, что подобное распутство отвратительно, ибо свидетельствует об отсутствии всякой тонкости чувств и низводит нас, женщин, до уровня презренных тварей, – госпожа де Веркен расхохоталась.

– Ну просто галльская героиня! Любуюсь тобой и ничуть не порицаю. Все это мне хорошо знакомо. В твоем возрасте нежность и любовь представляются божествами, на чей алтарь приносится в жертву наслаждение. В мои же годы все происходит иначе. Излечившись от призрачных иллюзий, уже не позволяешь им властвовать над собой. И безусловно предпочитаешь реальное сладострастие тем глупостям, что так вдохновляют тебя. К тому же, зачем хранить верность тем, кто никогда не бывает верен тебе? Довольно того, что мы слабее, зачем же еще быть и глупее? Женщина, примешивающая к подобным отношениям чувствительность, совершает безумие… Прислушайся ко мне, милочка, старайся разнообразить свои удовольствия настолько, насколько позволяют твоя молодость и красота, забудь о своем нелепом постоянстве – добродетели суровой, печальной, малоприятной для тебя самой и не внушающей ни малейшего благоговения окружающим.