Кэтрин Уэбб - Наследие Страница 32

– Корин хочет пятерых, – застенчиво призналась она.

– Пятерых! Боже милостивый, да с такой оравой хлопот не оберешься, девочка вы моя. – На лице Энджи вновь засияла широкая улыбка. – Но вы же еще совсем молоденькая. Только не частите, мой вам совет. Делайте перерывы, тогда старшие смогут помогать вам с крошками. Ну а когда понесете, обязательно дайте мне знать. Вам понадобятся и совет, и помощь, а у меня в этом опыт большой. Просто помните, что я тут рядом, и пошлите за мной, если что-то будет нужно.

– Это так любезно с вашей стороны, – поблагодарила Кэролайн, втайне уверенная, что помощь ей не потребуется. В глубине души она знала наверняка: пусть ее стряпня не становится лучше, а тело никак не привыкнет к тяжелой домашней работе, материнство все изменит, с ним она справится без труда.

Когда примерно через час Энджи простилась с хозяйкой, то направилась не в сторону своего дома, а к загонам скота, где трудились несколько человек. Обычно Кэролайн старалась не ходить туда, мужчины смущали ее, к тому же она ничего не понимала в их работе, как ни старался Корин просветить ее насчет происходящего на ранчо. То, что она видела, казалось ей жестоким. Животных валили на землю, спиливали рога, окунали головы в зловонную, едкую жидкость для уничтожения паразитов, на коже выжигали тавро «РМ» – «Ранчо Мэсси». Ей было невыносимо зрелище коров, в ужасе закатывающих глаза, таких беспомощных, страдающих. Но сейчас, наблюдая, как Энджи спокойно подъехала к Хатчу, который наблюдал за клеймением новорожденных телят в ближайшем корале, Кэролайн внезапно почувствовала себя обделенной и одинокой. Торопливо скинув фартук, она подхватила шляпку и быстро зашагала в том же направлении.

Хатч подошел к изгороди, облокотился на нее и, болтая с Энджи, продолжал присматривать за клеймением. Не зная, как объявить о своем присутствии, Кэролайн хотела подойти к ним, как вдруг услышала свое имя. Она замерла, отступив в тень спального барака. От запаха горелой шерсти и кожи она закашлялась и поспешно прикрыла рот ладонью.

– Не очень-то она приветлива, правда? – проговорила Энджи, сложив на груди руки.

Хатч дернул плечом:

– Мне кажется, она старается изо всех сил. Нелегко ей приходится, нежная она барышня, с городским воспитанием. По-моему, ей раньше не приходилось пройти пешком и четверти мили, а Корин говорил, что и стряпать ее тоже никогда не учили.

– Жаль, что ранчо так далеко от города – там она могла бы давать уроки или что-нибудь в этом роде. Там ее хорошие манеры пригодились бы, а тут они ни к чему. – Энджи покачала головой, как показалось Кэролайн, неодобрительно. – А что ребята о ней говорят?..

– Да трудно сказать. Она нечасто из дому выходит, верхом не ездит… и уж конечно, ни разу не принесла нам холодного лимонада в жаркий денек, – ухмыльнулся Хатч. – Жару она, по-моему, плоховато переносит.

– О чем только думал Корин, когда женился на этом тепличном цветочке? Она же совсем зеленая! А он бросил барышню совсем одну, без всякой помощи, – крутись как хочешь.

– Ну, он, по-моему, думал, что женится на красивой девушке, да еще и с головой на плечах.

– Хатчинсон, если мне когда-нибудь случится услышать от тебя дурное слово хоть о ком-то или о чем-то, я, наверное, с лошади свалюсь. Голова на плечах – наверное, для города оно и хорошо, но здесь? Ты только подумай, она до сих пор ходит в корсете… или как там его… шнуруется так, что еле дышит! И это ты называешь здравым смыслом? – воскликнула Энджи.

Хатч ответил что-то, но Кэролайн не разобрала слов из-за мычания телят, а потом повернулся к Энджи. Испугавшись, что ее увидят, Кэролайн завернула за угол барака и бегом вернулась домой, вытирая злые слезы.

Вечером за ужином Кэролайн смотрела на мужа, пока он безропотно поглощал безвкусную еду. Весь день он вместе с ковбоями ловил двух отбившихся от стада быков, вернулся домой поздно и был голоден как волк. Он не стал мыться, только поплескал себе на лицо водой из корыта. При свете керосиновой лампы лицо Корина выглядело грубым, сам он казался старше, чем был. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, в морщинки на лбу набился песок. За целый день под солнцем он словно пропитался им насквозь и теперь ночью будет мерцать, отдавая свет, подумала Кэролайн. Солнце любило Корина, а ее нет. Оно жгло ее нежную кожу, покрывало нос и щеки ужасными, некрасивыми веснушками. Рассматривая мужа, Кэролайн ощутила прилив любви и восхищения, смешанных с непонятным ей самой отчаянием. Корин был ее супругом, и все же отчего-то ей было страшно, будто в любое мгновение она могла его потерять. Она и не догадывалась, что не справляется со своей ролью, пока не услышала сурового вердикта Энджи Фоссет, который та вынесла изнеженной молодой жене Корина. Кэролайн потихоньку вытерла слезинки, понимая, что не сможет объяснить ему, почему плачет.

– Сегодня заходила Эванджелина Фоссет, – сообщила она несколько натянутым тоном.

– Да что ты? Это просто отлично! Она хорошая соседка, всегда так приветлива. Тебе она понравилась?

Кэролайн отпила воды из стакана, чтобы не отвечать.

– Если бы нужно было доказать, что Запад дает женщинам свободу, которой у них никогда прежде не было, и что женщина может наилучшим способом воспользоваться этой свободой, лучшего примера, чем Энджи, не найти, – продолжал Корин.

– Она не прислала мне карточку, прежде чем явиться с визитом, и застала меня врасплох. Я не ожидала гостей, – бросила Кэролайн. Она ненавидела себя за ледяной тон, но ничего не могла поделать, очень уж обидно было слышать, как муж хвалит другую женщину.

– Ну что ты… если уж ты проскакал семь миль верхом, чтобы предупредить хозяев, что собираешься к ним заглянуть, мне кажется, разумно просто взять да и зайти, сама посуди.

– Я слышала, как она разговаривала с Хатчем. Она назвала меня зеленой. Что это значит?

– Зеленой? – Корин улыбнулся было, но посерьезнел, видя напряженное лицо жены и подозрительный блеск в ее глазах. – Ну что ты, родная, я уверен, что она не хотела сказать ничего дурного. Это означает просто, что ты еще не привыкла к Западу, только и всего. К этой жизни.

– Интересно, а как бы я могла привыкнуть к ней? Разве я виновата, что родилась не здесь? Разве это повод, чтобы обсуждать человека, перемывать ему кости? Я стараюсь приспособиться к этой жизни!

– Ну конечно, я знаю! Я знаю. – Корин взял обе руки Кэролайн в свои и пожал их. – И не нужно тревожиться из-за этого. Ты просто умница…

– Нет! Я не умею готовить! Я не справляюсь со всей этой работой, с хозяйством! В огороде ничего не растет… дом полон песка! – И она разрыдалась.

– Ты преувеличиваешь…

– Хатч знает, что я скверно готовлю, значит ты ему жаловался! Я сама слышала, как он это сказал!

Корин не нашелся что ответить, на щеках его проступил румянец.

– Прости меня, родная. Не нужно было болтать об этом, и мне стыдно, что я так поступил. Но, любовь моя, если тебе трудно, только скажи, и я найду тебе помощницу! – с жаром уверял он, гладя ее залитое слезами лицо.

– Да, мне нужна помощь, – жалобно произнесла Кэролайн, и от этого признания ей сразу стало легче, будто гора упала с плеч.

Корин улыбнулся.

– Будет у тебя помощница, – пообещал он ласково, а потом шептал нежные слова, пока она сквозь слезы не улыбнулась ему в ответ и не перестала плакать.

Так Мэгги-Сорока стала приходить к ним в дом и помогать по хозяйству. Хотя Кэролайн и не была уверена, что хочет, чтобы индианка целыми днями была рядом, Сорока явилась с всегдашней своей приветливой улыбкой и взяла на себя большую часть домашней работы, которую выполняла с завидной легкостью. Кэролайн с радостью уступила ей стряпню и наблюдала, как старые кости и сушеная фасоль превращаются в душистую, наваристую похлебку. Тесто, которое Сорока, завернув во влажную ткань, оставляла на солнце на подоконнике, поднималось просто превосходно, а щепотки незнакомых трав из прерии придавали соусам аромат и остроту. Стирка теперь занимала вдвое меньше времени, чем прежде, и вещи выходили чище. Мэгги взяла на себя самую тяжелую работу – таскала воду и развешивала выстиранные вещи на веревке, так что у Кэролайн, впервые со дня приезда, появилось время сесть и почитать или заняться шитьем. Казалось бы, появление такой искусной помощницы не могло бы вызвать ничего, кроме радости, однако, к собственному удивлению, Кэролайн немного завидовала тому, что у индианки все спорится. Однако Сорока охотно хлопотала по дому, подсказывала что-то Кэролайн, деликатно и с удивительным тактом. Ни разу она не обмолвилась, что барышня должна бы знать такие вещи, ни разу не заставила ее почувствовать себя неумехой. Кэролайн просто не к чему было придраться, Сорока вызывала к себе только добрые чувства.

И все же постоянное присутствие Сороки в доме было утомительно. Индианка притягивала к себе внимание, за работой она постоянно что-то тихо напевала. Никогда прежде Кэролайн не приходилось слышать ничего подобного этим странным мелодиям, таким же чужим и жутковатым, как плач койотов в прерии. И еще, Сорока двигалась слишком тихо – так тихо и бесшумно, что Кэролайн не слышала. Как-то утром она сидела за пяльцами, вышивая гирлянду полевых цветов на уголке скатерти, и вдруг почувствовала, что за спиной стоят. Резко обернувшись, она увидела Сороку: та, заглядывая ей через плечо, одобрительно рассматривала работу.