Хорхе Исаакс - Мария Страница 32

Мне необходимо было скрыть свои страдания, проститься в одиночестве с надеждами, которые, поманив меня, рассеялись, примириться с неизбежностью этого ужасного отъезда; я должен был плакать один, чтобы Мария не видела моих слез… Ах, если бы она могла знать, какие муки терзали сейчас мое сердце, она тоже перестала бы надеяться.

Я спустился в широкую пойму, туда, где река, приближаясь к равнине, становится менее бурной; сначала, образуя мощные излучины меж травянистых зеленых холмов, с которых скатываются в нее пенистые потоки, она несется среди прибрежных гуаябо; затем пробегает под горными откосами, где ее лепет звучит, как последнее прощание с одиночеством и безлюдием, и наконец теряется далеко, совсем далеко в голубой пампе, озаренной сейчас багряными и золотистыми отблесками заходящего солнца.

Когда я возвращался, поднимаясь по извилистым тропинкам, летняя ночь царила во всем своем великолепии. Белая пена реки светилась и сияла, волны шептались с ветерком, колыхавшим метелки тростника. В дрожащей глубине заводей отражались звезды, а там, где над стремниной таинственным сводом сплелись ветви деревьев, фосфорическими вспышками мелькали летучие мыши. Лишь стрекотание ночных насекомых нарушало тишину дремотных лесов, да время от времени ночная птица, страж темной чащобы, с зловещим свистом кружила над моей головой.

Когда я подъехал к дому и оставил лошадь Хуану Анхелю, в комнатах еще горел свет, но было тихо.

Отец поджидал меня, прогуливаясь по гостиной, остальные собрались в молельне.

– Ты запоздал, – сказал отец. – Если хочешь, напишем сейчас письма.

– Я хотел бы раньше поговорить с вами о моей поездке.

– Ну что ж, – сказал он, усаживаясь на диван.

Я остался на ногах, стоя спиной к горевшей на столе свече.

– После того как случилась беда, – сказал я, – после ущерба, все значение которого я могу оценить, я считаю необходимым сообщить вам, что вы не должны идти на жертвы, которых потребует завершение моего образования. Еще до того, как интересы семьи пострадали от этой потери, я говорил, что больше всего хотел бы помогать вам в вашей работе. На ваш ответ мне тогда нечего было возразить. Сейчас обстоятельства изменились, и это позволяет мне надеяться, что вы согласитесь со мной. Я охотно отказываюсь от вашего предложения послать меня учиться и считаю своим долгом освободить вас от данного мне обещания.

– Все это до известной степени справедливо, – ответил отец. – Хотя сейчас у тебя есть и особые причины бояться этого путешествия, я не могу не признать, что движут тобой благородные чувства. Но должен предупредить тебя, что решение мое непреклонно. Расходы, которых потребует завершение твоего образования, не могут ухудшить мое положение, а когда карьера твоя будет обеспечена, семья получит обильные плоды от посеянных мною семян. Кроме того, – добавил он, походив некоторое время молча по гостиной, – я полагаю, в тебе заложено слишком много благородного честолюбия, чтобы столь жалким образом прерывать успешно начатый путь.

– Я сделаю все, что в моих силах, – ответил я, окончательно потеряв надежду, – сделаю все, чтобы оправдать ваши ожидания.

– Так и должно быть. Уезжай спокойно. Я уверен, что к твоему возвращению мне удается закончить все дела с выплатой долга. Таким образом, через четыре года твое положение упрочится и Мария станет твоей женой.

Он снова помолчал и, остановившись наконец передо мной, произнес:

– Что ж, давай писать письмо. Принеси сюда все, что нужно, – мне лучше не ходить в кабинет.

Он продиктовал длинное дружеское письмо к сеньору А. и предложил маме, которая в это время заглянула в гостиную, прослушать его. Вот что читал я, когда в комнату вошла Мария вместе с Эстефаной, чтобы подать отцу чай:

– «Тридцатого января Эфраин будет готов отправиться в Кали. Там вы его встретите и сможете, как собирались, второго февраля поехать в Буэнавентуру».

Дальше следовали принятые формы вежливости.

Мария, к которой я сидел спиной, поставила на стол, рядом с отцом, чашку и блюдце. Свет упал ей прямо в лицо: она была смертельно бледна. Взяв у Эстефаны чайник, она ухватилась левой рукой за спинку моего стула и вынуждена была сесть на диван, пока отец не положил в чашку сахар. Он протянул чашку Марии, она поднялась, чтобы налить ему чаю, но руки у нее так дрожали, что чай расплескался, и отец, взглянув на Марию, сказал:

– Хватит, дочка, хватит…

От него не укрылась причина ее волнения. Проводив Марию взглядом до дверей столовой, он посмотрел на маму с безмолвным вопросом: «Видишь?»

Мы все молчали. Вскоре вышел и я – под предлогом что надо отнести в кабинет письменные принадлежности'

Глава XXXIX

…Прозрачный небосвод накрыл бесчисленные вершины…

В восемь часов зазвенел колокольчик, призывая к столу, но я чувствовал, что еще не в силах спокойно встретиться с Марией.

Мама постучала ко мне в дверь.

– Неужто тебя так сломила печаль? – спросила она, войдя в комнату. – Разве не можешь ты, как бывало, взять себя в руки? Это необходимо и для того, чтобы не огорчать отца, и потому, что именно ты должен поддержать Марию.

В голосе ее звучала мягкая настойчивость и глубокая нежность. Описав все выгоды, которые сулит мне эта поездка, но не скрыв и ожидающие меня суровые испытания, она закончила такими словами:

– Все эти годы, что я не увижу тебя, Мария будет для меня не только любимой дочерью, но и женщиной, которая сумела заслужить твою любовь и принесет тебе счастье. Я буду постоянно говорить с ней о тебе и помогу ей ждать твоего возвращения как награды за ваше благоразумие.

Тут я поднял опущенную на руки голову, и, взглянув друг на друга сквозь слезы, мы обменялись молчаливым обещанием.

– Теперь иди в столовую, – сказала мама, уходя, – и постарайся скрыть свою грусть. Мы с отцом много говорили о тебе, и, надеюсь, он найдет способ утешить тебя.

В столовой не было никого, кроме Марии и Эммы. Обычно, если отец не выходил к нам, я садился во главе стола. Девушки ожидали меня, сидя по обе стороны. Некоторое время мы молчали. Их лица, каждое по-своему прекрасное, выражали глубокую печаль. Но лицо сестры было не так бледно, глаза не светились томным блеском, как бывает после пролитых слез. Эмма сказала:

– Итак, завтра ты едешь на ферму?

– Да, но пробуду там только два дня.

– Возьми с собой Хуана Анхеля, пусть повидается с матерью; кто знает, может, ей стало хуже.

– Обязательно возьму. Ихинио пишет, что Фелисиана плоха, а доктора Майна, который навещал ее, вчера срочно вызвали в Кали.

– Передай Фелисиане самый нежный привет, – обратилась ко мне Мария, – скажи, что, если она не поправится, мы попросим маму и все вместе навестим ее.

Эмма прервала вновь наступившее молчание:

– Сегодня приходили Трансито, Лусия и Браулио, очень жалели, что не застали тебя, передавали привет. Мы хотим поехать к ним в воскресенье: они были так внимательны, когда папа болел.

– Поедем лучше в понедельник, к тому времени я уже вернусь.

– Видел бы ты, как они огорчились, узнав, что ты уезжаешь в Европу…

Мария отвернулась, будто бы разыскивая что-то на соседнем столике, но я заметил слезы, блеснувшие в ее глазах.

В это время вошла Эстефана и сказала, что мама зовет Марию.

Я прогуливался взад и вперед по столовой в надежде перехватить Марию, раньше чем она уйдет к себе. Эмма то и дело заговаривала со мной, пытаясь отвлечь от мучительных мыслей, она понимала, как мне тяжело.

Стоял тихий вечер, ни один листок на розовых кустах не шевелился, в кронах деревьев не слышно было ни шороха, только неумолчный ропот реки нарушал величавый, безмолвный покой. На синих откосах гор белели легкие тучки, колеблемые ветром, как белоснежный газовый шарф на темно-голубой тунике одалиски; прозрачный небосвод накрыл бесчисленные вершины, подобно опрокинутой урне лазоревого хрусталя, усеянной алмазами.

Мария запаздывала. Вошла мама и попросила меня пойти с ней в гостиную. Я решил, что она снова хочет утешить меня своими ласковыми обещаниями.

В гостиной на диване я увидел отца, рядом с ним сидела, не поднимая глаз, Мария. Отец показал мне на свободное место рядом с ней. Мама устроилась в кресле.

– Ну что ж, дочка, – обратился отец к Марии, которая, все так же опустив глаза, вертела в руках черепаховый гребень, – хочешь, я снова спрошу тебя о том, о чем спрашивал, когда вышла мама, а ты ответишь при Эфраине?

Отец улыбался, но она медленно покачала головой в знак отказа.

– Тогда как же нам быть? – настаивал он.

Мария украдкой взглянула на меня, и этот взгляд открыл мне все: дни нашего счастья не кончились!

– Правда ли, – снова спросил отец, – что ты обещаешь Эфраину стать его женой, когда он вернется из Европы?

Помолчав, она снова подняла на меня черные глаза и, тут же отведя смущенный взгляд, сказала:

– Если он этого хочет…