Кэтрин Уэбб - Наследие Страница 4

Бет тоже все это отвергает. Она сражалась с Максвеллом, отцом Эдди, и добилась, чтобы сын посещал сельскую начальную школу, маленькую и уютную, с уголком дикой природы в школьном дворе: кораллы и высохшие оболочки стрекозьих личинок, весной первоцветы, потом анютины глазки. Но при переходе Эдди в среднюю школу Максвелл одержал верх. Возможно, к лучшему. Теперь Эдди постоянно живет в пансионе. У Бет есть время, чтобы набраться сил, вернуть блеск своей улыбке.

– Пустоту мы заполним, – уверяю я ее. – Украсим залы. Я разыщу радио. Дом не будет похож на… – Смешавшись, я умолкаю. Сама толком не знаю, что собиралась сказать.

Крошечный телевизор в углу вдруг злобно потрескивает – помехи. Мы обе подскакиваем от неожиданности.

Уже почти полночь, и мы с Бет расходимся по своим комнатам. Это те же комнаты, которые мы обычно занимали, и в них мы находим то же постельное белье, выглаженное и давно полинявшее. Сначала это кажется мне неправдоподобным. Но потом я думаю – к чему менять постельное белье в комнатах, которыми никто не пользуется? Я почти уверена, что Бет тоже еще не спит. Матрас низко проседает, когда я на него опускаюсь: пружины утратили упругость. Спинка кровати из темного дуба, на стене акварель, совсем выцветшая. Лодки в гавани, хотя я никогда не слыхала, чтобы Мередит ездила на взморье. Подхожу к изголовью, скольжу пальцами вниз, пока не нахожу это. Пересохла, покрылась пылью. Это ленточка, которую я там прикрепила, – красная жесткая ленточка, которой был перевязан подарок на день рождения. Я привязала ее там, когда мне было восемь лет и у меня появился настоящий секрет, известный только мне одной. Я могла думать о нем, вспоминать, когда снова начинались занятия в школе. Представлять себе ленточку, остававшуюся невидимой, даже когда в комнате убирали и прислуга входила и выходила. Здесь было нечто, о чем было известно лишь мне, мой след, который я всегда могла найти.

Еле слышный стук, и в дверном проеме показывается лицо Бет. Косы расплетены, волосы лежат свободно, обрамляя лицо, и Бет выглядит моложе. Бет иногда бывает так красива, что у меня даже щемит в груди. В тусклом свете ночника тени падают на ее скулы, под глаза, подчеркивают изгиб верхней губы.

– Как ты тут? Я не могу уснуть, – шепчет она, как будто в доме есть еще кто-то, кого она боится разбудить.

– Я отлично, Бет. Но спать тоже еще не хочу.

– Да? – Она медлит в дверях, колеблется. – Так странно оказаться здесь…

Это не вопрос. Я жду.

– Я чувствую себя как… Чувствую себя немного Алисой в Зазеркалье. Понимаешь, о чем я? Все такое знакомое, а в то же время другое. Будто бы вывернуто наизнанку. Как ты думаешь, почему она завещала нам дом?

– Честно, я даже не представляю. Из-за мамы и дяди Клиффорда, мне так кажется. Знаешь, Мередит была мастерица на такие штучки, – вздыхаю я.

Бет все так же нерешительно топчется на месте, такая хорошенькая, моложавая. Сейчас она такая же, как раньше, как будто время остановилось. Как будто ей двенадцать, а мне восемь, и она пришла будить меня, чтобы я не опоздала на завтрак.

– По-моему, она хотела нас наказать, – мягко произносит Бет с подавленным видом.

– Нет, Бет. Мы же не сделали ничего плохого, – твердо говорю я.

– Разве? А в то лето… Нет. Нет, наверное, нет… – Бет поднимает на меня взгляд, быстрый, испытующий. У меня ощущение, что она пытается что-то разглядеть, понять про меня что-то. – Спокойной ночи, Рик, – шепчет она, используя привычное мальчишечье сокращение от моего имени, и скрывается в коридоре.

Я многое помню о том лете. Последнем лете, когда все было нормально, лете 1986 года. Помню, как Бет была в трансе оттого, что распался «Уэм!»[2]. Помню, как от жары у меня на груди появились водяные пузыри, они зудели, лопались, если надавить ногтем, и мне от этого становилось тошно. Помню дохлого кролика в лесу, к которому я наведывалась почти каждый день, – меня и страшило, и притягивало то, как он медленно расплывался, терял форму. Мне показалось, что кролик дышит, я ткнула в него палкой, желая убедиться, что он мертв, и поняла, чтó там двигалось: масса кишащих внутри прожорливых личинок. Я помню, как смотрела по малюсенькому телевизору Мередит свадьбу Сары Фергюсон и принца Эндрю (двадцать третьего июля), ее потрясное платье, которому я до смерти завидовала.

Я помню, как отплясывала под хит Дайаны Росс «Цепная реакция». Помню, как стащила для своего наряда у Мередит одно из ее боа, споткнулась и наступила на него – душ из перьев, – как прятала его в дальнем ящике, как сосало под ложечкой от ужаса – было так страшно, что сознаться я не решилась. Помню журналистов и полицейских, стоящих лицом друг к другу у железных ворот Стортон-Мэнора. Полисмены, скрестив руки, томились от скуки и жары в своих форменных мундирах. Репортеры возились с оборудованием, что-то говорили перед камерами и наговаривали на магнитофоны – и ждали, ждали новостей. Помню сверлившие меня глаза Бет, когда полицейский заговорил со мной о Генри, стал расспрашивать, где мы играли, что делали. От него пахло мятными леденцами «Поло», только запах был не сладким, а кислым. Я, кажется, ответила ему, а потом мне стало дурно, и устремленные на меня глаза Бет расширились и куда-то пропали.

Несмотря на воспоминания, я в конце концов крепко засыпаю, едва привыкнув к холодящему прикосновению простыней и к непривычной темноте в комнате. И еще этот запах – не то чтобы неприятный, но вездесущий. Чужие дома всегда пахнут своими обитателями – сочетание мыла, которым они моются, дезодоранта и волос, когда пора мыть голову, духóв, кожи, пищи, которую здесь готовят. Несмотря на то что стоит зима, этот запах проникает в каждую комнату, пробуждает воспоминания, будоражит. Один раз я просыпаюсь – мне кажется, что я слышу в доме шаги Бет. А потом мне снится пруд, как я плаваю в нем, пытаясь нырнуть на глубину, как будто мне нужно непременно достать что-то со дна, но у меня никак не получается. Оторопь от ледяной воды, давление в легких, безумный ужас при мысли о том, что я нащупаю на дне.

1902 год

Я должна быть стойкой, напомнила себе Кэролайн, тайком наблюдая сквозь опущенные ресницы за своей тетей Батильдой. Пожилая дама методично и тщательно опустошала тарелку, прежде чем вновь заговорить.

– Боюсь, ты совершаешь ужасную ошибку, моя дорогая…

Однако в глазах у тети блестел отнюдь не испуг. Скорее возмущение или даже удовлетворение, словно она, сколько бы ни утверждала обратное, чувствовала себя победительницей.

Кэролайн смотрела в свою тарелку, где жир, натекший из жаркого, уже застыл неаппетитной коркой.

– Вы и прежде об этом говорили, тетя Батильда. – Голос Кэролайн звучал ровно и почтительно, но все равно тетушка вскинула на нее глаза.

– Если я повторяюсь, дитя мое, то лишь потому, что ты, как мне кажется, не слушаешь меня, – вздохнула она.

Щеки Кэролайн обдало жаром. Она поправила нож и вилку, ощутив в пальцах приятную тяжесть серебра. Чуть пошевелила лопатками. Спина, затянутая в тугой корсет, болела.

– И не ерзай, – добавила Батильда.

Обеденный зал в «Ла Фиорентина» была не в меру светлым, весь в окнах, запотевших от дыхания и пара, поднимавшегося от горячей пищи. Желтый свет играл и отражался в стекле, украшениях, полированном металле. Зима выдалась долгой и суровой, и вот теперь – как раз когда весна начала подумывать, не разразиться ли ей дразнящей неделей птичьего пения, цветущих крокусов и зеленой дымки, окутывающей деревья в парке, – над Нью-Йорком повисли холодные затяжные дожди.

Кэролайн видела свое отражение в зеркалах, каждое ее движение многократно повторялось. Смущенная повышенным вниманием к ее персоне, она зарделась:

– Я слушаю вас, тетушка Я всегда вас слушаю.

– Насколько я понимаю, слушала прежде, потому что была вынуждена. Теперь же, возомнив себя взрослой, ты меня полностью игнорируешь. Принимая самое важное решение в жизни, от которого зависит твое будущее, ты пренебрегаешь моим советом. Что ж, я могу только порадоваться, что моего бедного брата уже нет в живых и он не видит, что я не справилась, упустила его единственное дитя, – прошелестела Батильда с улыбкой мученицы.

– Вы не упустили, тетя, – пробормотала Кэролайн скрепя сердце.

Официант убрал пустые тарелки, подал сладкое белое вино на смену красному, поднос с пирожными. Батильда сделала глоток, оставив на бокале жирный отпечаток губ, а потом выбрала эклер с кремом, отрезала большой кусок, широко раскрыла рот, готовясь его съесть. Мучнисто-бледный двойной подбородок складками лег на кружевной воротник. Вид ее вызывал у Кэролайн отвращение, даже горло сжалось.

– Вы ничего не сделали, чтобы я могла вас полюбить, – прошептала Кэролайн так тихо, что слова потерялись в шуме голосов, стуке ножей и вилок. В воздухе висели запахи жареного мяса и супа, приправленного карри.