Камиль Лемонье - Адам и Ева Страница 9

Любимая Ева, с какой невинностью призналась ты мне в этом, не сознавая, что грешила.

Если бы я спросил об этом городскую девушку, чтобы испытать ее, она отвернулась бы со смехом от меня. А ведь все тайком совершают это в час, когда по телу пробегает трепет, но хранят в секрете.

Мое сердце, ожидавшее прихода смерти, в тот же миг чудесным образом почувствовало облегчение. Радость моя взвилась, как шумный рой пчел после дождя.

И я безумно припал к ее нежным персям. Я говорил им, как участникам ее любви, как маленьким деткам – сестрам, которых она послала утолить мою жажду. Что! И ты, и ты, и оба вы вместе! Вы – трепещущие Евы – близнецы моей Евы!

Небывалое безумие охватило нас, пронеслась великая волна жизни. И снова мне казалось, что я ее не знал еще до этого дня. О Боже! Какой казалась ты мне, Ева, чистой и почти священной в твоей юной животной красоте, в не ведущем желании, пробудившем чувство в твоей груди. То было благовестием, дорогая Ева, то были шаги супруга, раздававшиеся на пути. И ныне я лежал у твоих ног, моля в своей душе у тебя прощенья, как за незаслуженное оскорбление! Даже если бы в тебе пробудилось чувство любви к другому, и ты ему принесла бы в жертву свою непорочную наготу, ты поступила бы только согласно с законом природы. И, мысля так, человек – ближе к истине, хотя он мог бы показаться слишком смелым, высказывая это своим обнаженным сердцем.

Порой, когда замолкнет лес и станет неподвижным, какое-нибудь маленькое деревцо встрепенется вдруг, ибо оно одно из всех других деревьев почуяло ветер. Я – это деревце пред ликом истины!

Глава 8

Это было порой высших наслаждений лета. Цапля еще не пролетала. Вся земля цвела золотом и солнцем, как румяные отблески вертящейся мельницы. Наступил тяжкий и томительный полдень, когда даже у ручья мы не могли обрести прохладу. Жажда неведомой любви мучила нас.

– Скажи, милый, нет больше ничего, что я должна еще узнать. Я больна оттого, что не нахожу покоя от какой то тягостной, тягостной тайны, которую не могу выразить.

Она бросилась на траву, как раненый зверек, и не промолвила еще мне слова любви.

Вокруг нас природа тоже болела от сумрачного палящего зноя Cириуса и Солнца. Гроза неистовствовала. Груды мрамора и металлов катились по склонам гор. Грохот плугов взрывал слои базальта. Обезумевшие быки метались в хлевах. И молния рассекала тучу огромными ослепительными трещинами. Объятый сладким ужасом грома и треска, стоял обессиленный и опаленный лес. Но вот, заструился обильный дождь, влажный жар вещества. Земля встрепенулась и с жадной жаждой впивала могучую, животворную жизнь.

Однажды мы узрели чудо. Словно лестница хрустального и самоцветного дворца простерлась над лесом радуга.

Всю ее дугу мы не видели, но своими сапфирными и изумрудными уступами она опиралась на кровлю нашего жилища и развертывала свой свод. Другим своим концом она соединялась с неведомой точкой земли. Я видел в этом счастливый знак. И думал:

«Наша жизнь гармонически очерчена этой дугой, простирающейся от дома к лесу».

Мы пошли вместе набирать опенок, кислых вишен и шелковицы. Они надушили наши руки. Вместе с тучными травами и похищенными из гнезд яйцами, они составляли легкую пищу наших трапез.

Мы были в невинном возрасте любви. Мы жили, словно в пору невинности мира. И кровавые блюда не извращали божественного вкуса поцелуев. Влажное и волшебное сияние разливалось по лицу леса. Струился шелест золотистого дождя у края опушки. Листва дрожала широким, павлиньим трепетом. Мглистое утро заплетало в наши волосы серебристые шелковые нити. Мы внимали песням птиц и любовались на воздушную игру белок. Рыжие гости лужаек, проворный кролики боязливый, осторожный заяц не убегали уже при звуке наших шагов. Наивная и возвышенная идиллия сливала нас снежным и хрупким существованием дочерей румяных зорь и мирных ночей. Как в сказках, два сильвана, лесных человека, обитали в зеленой тайге.

Однажды, я нарезал ветвей бузины и, вынув из них сердцевину, связал их вместе наподобие свирели.

Так и древний пастух уходил к реке, нарезал тростнику, чтобы вести музыкой своё стадо. Я углубился в сердце леса, осененный надеждой, и ничего не сказал Еве. Я не знал, как дудеть на этом звучном инструменте. Сначала я неловко подносил его к губам, надувая щеки. Он не издал ни одного звука. Потом прикоснулся к нему губами с легким дуновеньем дыхания, и вот слабо зазвучала тонкая нотка, резкая и грустная, как крик раненого птенчика. Нет, нет, это еще не мелодия, это еще не искусство! Я водил губами от ветки к ветке, пробуя другие звуки, извлекая их из глубины моей груди сначала очень слабо, потом все с большим жаром.

О, летний ветер, ветер твой наивный, терпеливый музыкант и твой соревнователь! И я настойчиво старался извлечь из этих скриплых, как зеленый плод, дудок чистый звук. То было мне досадно, то я чувствовал себя счастливым. Шумели ветви деревьев, ворковал ручей, а я никак не мог заставить мою флейту издавать отчетливые звуки, кроме грубого и резкого свиста. Вдруг золотистый дрозд просвистал свои четыре радостные и сочные ноты. О, как я был ничтожен рядом с тобою, прекрасная, чудесная птица! Я слушал, как падали звуки, подобные жемчужинам, в пустую, металлическую чашу. Я не смел пригубить моих дудок. Дрозд отлетел еще немного дальше и снова запел. Я побежал за ними умолял:

– Дрозд, милый золотистый дрозд, не улетай, прошу тебя!

Но он перелетал с дерева на дерево, а я бежал все дальше, внимая ему и следуя за ним с моими полыми ветвями.

– О, дрозд, насмешливый дрозд!

Из леса раздался взрыв смеха. Если бы я только мог похитить у тебя одну из нот, другие сами бы возникли. Я снова дунул в мою свирель, подбирая тон. Птица свистала, и тот час же за нею начинал я. Под конец золотистый дрозд упорхнул совсем. Но, я все ещё слышал в себе его песню. Я упрямо добивался звуков в течение целых часов, и, наконец, ноты пришли. Я вернулся к жилищу в восторге и гордый.

И промолвил Еве:

– Послушай мою песню.

И с дудками у губ я был, как герой, ставший пастушком. Но – увы, – я арию опять забыл. Я пронзительно свистал на этом грубом инструменте.

– О, это вскрики грустной синицы зимой.

– Нет, Ева, уверяю тебя, это дрозд, который там, в лесу.

А она засмеялась, как птичка.

Целыми днями я упражнялся в игре. Мы вместе уходили в лес, и звуки теперь лились, ясные и легкие. Передо мной Ева танцевала. Гибко колебались ее бедра. Медленно угасал краткий и прозрачный день. Вечер стелился над полосами розовых фиалок, когда мы подходили к дому.

– Не затворяй двери, моя милая, пусть войдет к нам прекрасная звездная ночь. Она присядет у окошка и серебряным шелком месяца соткет счастливые грезы над нашим сном.

Глава 9

Это было однажды утром возле ручья, на том берегу, где когда-то я провел с моим обнаженным сердцем столько мучительных дней. Я стоял там, поджидая Еву, склонившись над течением воды. Замер шелест ветвей. Я понял, что шла она немою поступью, чтобы меня застать врасплох. Я не поднял головы, губы мои овевались струйкой серебряной пены.

«О, – думал я, – вот ее лицо отразится сейчас в воде и, испив глоток этой воды, я почувствую, что выпил жизнь с ее уст».

Как дитя, готовился я к этой сладостной игре. Она подошла потихоньку, а я стоял неподвижно в ожидании, когда ее лицо отразится рядом с моим в ручье. Но вдруг поток воды, казалось, заиграл всеми красками зари, и Ева в подвижном зеркале струй стояла нагая, как юная супруга Эдема. О, чудо! Утро мира! Ева скинула свою одежду и предстала передо мной со своим румяным телом, смеясь мне в отражении воды, как будто выходила, полная свежести, из рук природы. Я касался устьем рта ее озаренного блеском тела. Она слилась вдали с потоком, словно снопы разбросанных роз и азалий. О, Ева, – ты ли это, или ты лишь воздушный и лучезарный призрак. Я – осиротевший Адам, я – смиренный и грустный человек с пустыми, бессильными над рекой руками.

А ты – ты выходишь из земли, выступаешь из облака, подобно метеору. Я видел, как ты явилась из недр жизни.

Ева наклонилась, и губы ее сложились в поцелуй и целовали мои в подвижном отражении воды.

Это дитя, по истине, посвятило мне праздник своего тела. Она создала такой чистый символ, что мир для меня только теперь начинал нарождаться. Ее нагота одевала ее нужной туникой, и она не была грехом, но невинностью и красотой. Она пришла ко мне, как дочь земли и утра, как цветок человечества, выросший из одинокого желания, она пришла со своим ясным и влажным смехом и с руками, обвивавшими, наподобие гирлянд, ее голову. Она казалась мне первобытным существом до грехопадения, как и я сам, скинув одежды, вернулся к правде природы. Не было ли то в ее бесхитростном уме прекраснейшим и целомудренным деяньем, согласным с волей Божества. Но если – бы мы с ней отправились венчаться в деревушку или в город, мы поступили бы как все другие мужчины и женщины: мы не могли бы уже глядеть на наше тело без стыда. Наше падение разрушило бы священную красоту нашей жизни.