Джеймс Холлис - Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений Страница 10

Теперь он увидел в Энни не только человека, который в нем постоянно нуждался и которого он был приучен опекать, но и человека поверхностного и провоцирующего: она переводит их глубокий и содержательный разговор на обсуждение успехов спортивных клубов «Филис» и «Иглс». И словно в древнегреческой трагедии, Дэвин видит, что он жил в иллюзорном мире и, испытывая грусть от потерь, теряя под ногами почву и скорбя о тех, кто остался в «мире мертвых», он готовит себя к жизни в новом мире, к новым отношениям, к новому ощущению своего Я. Спустя две недели после того, как Дэвину приснился этот сон, он и Дениза вступили в брак.

Только большая потеря может стать катализатором для конфронтации с другой потерей, которую человек испытывает так глубоко, что ее не осознает. Речь идет об утрате ощущения своего странствия. Девина смогла пробудить к жизни только печаль, которая в конечном счете заставила его признать свое самоотчуждение. И только предательство Энни помогло ему осознать сущность тех эксплуататорских отношений, которые сложились в родительской семье.

Скитаясь по этим гиблым местам души и прорабатывая присущие им печальные травмы, Дэвин открыл для себя жизнь, к которой он всегда стремился, – жизнь, которая была его собственной жизнью, а не жизнью другого человека. Глубоко переживая потери, печали и предательство, он открыл в себе желания и увидел свою путеводную звезду.

Потери и печаль

Наверное, во всем нашем странствии, полном бед и тревог, мы ощущаем потери практически столь же часто, как и экзистенциальный страх. С потерь начинается наша жизнь. Мы полностью отделяемся от защитного материнского лона, разрывая связь с сердцебиением космоса; жизнь вбрасывает нас в неведомый мир, который часто оказывается смертельно опасным. Эта родовая травма становится первой вехой на пути, заканчивающемся для нас потерей жизни. На этом пути постоянно случаются разные потери: безопасности, близких отношений, неосознанности, невинности, постепенно происходит потеря друзей, телесной энергии и определенных состояний эго-идентичности. Нет ничего удивительного в том, что во всех культурах существуют мифы, которые драматизируют ощущение этих потерь и разрыва отношений: мифы о грехопадении, об утрате состояния райского блаженства, миф о Золотом Веке, в основе которого лежит воспоминание о неразрывном единстве с матерью-природой. Точно так же и все люди испытывают глубокую тоску по этому единству.

Тема потерь красной нитью проходит через всю нашу культуру, начиная с самых сентиментальных лирических песен, в которых слышится жалоба, что с утратой возлюбленного жизнь теряет всякий смысл, и кончая самой страдальческой и пронзительной мольбой, в которой выражается страстное желание мистического соединения с Богом. Для Данте величайшей болью была потеря надежды, потеря спасения, потеря рая наряду с преследующими его воспоминаниями о надежде на это соединение – такой надежды сегодня уже нет. Наше эмоциональное состояние в первую очередь определяют потери. Если наша жизнь оказывается достаточно продолжительной, то мы теряем всех, кто имеет для нас ценность. Если же наша жизнь не столь продолжительна, то им придется потерять нас. Об этом очень хорошо сказал Рильке: «Так мы живем, прощаясь без конца»[37]. Мы «прощаемся» с людьми, с состоянием бытия, с самим моментом прощания. В других строках Рильке говорит об предопределенности прощания: «Смерть в себе, всю смерть в себе носить еще до жизни, носить, не зная злобы, это вот неописуемо»[38]. Немецкое слово Verlust, которое переводится как потери, буквально означает «пережить желание», чтобы затем пережить отсутствие объекта желания. За любым желанием всегда стоит потеря.

Двадцать пять веков назад Гаутама стал Буддой (тем, кто «проникает в суть вещей»). Он увидел, что жизнь – это непрекращающееся страдание. Это страдание прежде всего возникало из-за стремления Эго управлять природой, окружающими и даже смертью. Так как у нас не получается жить столько и так, как нам хочется, мы испытываем страдания в соответствии с нашими потерями. Согласно Будде, единственный способ избавиться от страданий – это добровольно отказаться от желания управлять, предоставив жизни возможность течь свободно, т. е. следовать мудрости, заложенной в мимолетности бытия. Такое освобождение оказывается подлинным лекарством от невроза, ибо тогда человек не отделяет себя от природы.

Отказавшись от управления окружающим, человек освобождается от рабской зависимости и предоставляет жизни идти так, как она идет. Только свободное течение жизни может принести ощущение мира и безмятежности. Но, как нам известно, старшим офицером, состоящим на службе у Эго, является Капитан Безопасность с подчиненным ему Сержантом Управление. Кто из нас, как Будда, может «проникать в суть вещей», гасить в себе желания, выйти за границы Эго и от всего сердца проповедовать идею «не моей, а Твоей воли»? Теннисон сказал, что лучше любить и потерять, чем не любить вообще. На следующий день после убийства Кеннеди его родственник Кенни О’Доннел по радио сказал следующее: «Что толку быть ирландцем, если ты не понимаешь, что рано или поздно мир разорвет твое сердце?»

Мудрое учение Будды, предполагающее отказ от противостояния естественному ходу вещей, кажется плохо приемлемым в условиях современной жизни. Где-то там, на поле борьбы рассудка, признающего расставание и потери, с сердцем, жаждущим единения и постоянства, есть место для нас, желающих обрести свою индивидуальную психологию. Никто из нас не может, подобно Будде, достичь состояния просветления, но при этом никто не хочет быть вечной жертвой.

Главное для расширения сознания – это признать, что постоянство жизни обусловлено ее мимолетностью. По существу, в мимолетности жизни проявляется ее сила. Дилан Томас выразил этот парадокс так: «Меня губит та сила жизни, зеленый расплав которой заставляет распускаться цветы»[39]. Та же энергия, которая, как детонатор, вызывает буйный расцвет природы, сама себя питает и сама себя уничтожает. Такое превращение и исчезновение представляет собой жизнь. Слово, имеющееся у нас для обозначения неизменности, – это смерть. Таким образом, чтобы охватить жизнь, нужно охватить ту энергию, которая себя питает и себя потребляет. Неизменность, противоречащая силе жизни, – это смерть.

Именно поэтому Уоллейс Стивенс пришел к заключению: «Смерть – это мать красоты»[40]; он же назвал смерть величайшим изобретением природы. Наряду с ощущением силы, которая питает саму себя, приходит способность осознания, осмысленного выбора и понимания красоты. Это мудрость, выходящая за границы тревожности Эго, воплощающая таинство единства жизни и смерти как часть этого великого цикла[41]. Такая мудрость противостоит потребности Эго, превращая ее из незначительной в трансцендентную.

Таинственное единство приобретений и потерь, обладания и расставания поразительно точно отразилось в стихотворении Рильке «Осень»; оно соответствует тому времени года, которое в северном полушарии ассоциируется с уходом лета и всеми зимними потерями. Стихотворение заканчивается так:

Все падаем. Так повелось в веках.Глянь, рядом падает рука небрежно.Но Некто есть, кто бесконечно нежноПаденье это держит на руках[42].

Рильке связывает образ падающих на землю листьев (на землю, которая парит в пространстве и во времени) с общим переживанием потерь и падения и намекает на существование мистического единства, скрытого за феноменом падения и выражающегося через него. Возможно, это Бог, Рильке не поясняет, кто это; он видит себя в великом цикле приобретений и потерь, вызывающих отчаяние, но имеющих божественную сущность.

Переживание потери может быть очень острым, если из нашей жизни уходит нечто ценное. Если нет переживания потери, значит, нет ничего ценного. Переживая потерю, нам нужно признать ценность того, что мы имели. Фрейд в эссе «Печаль и меланхолия», описывая свои наблюдения за ребенком, у которого умер один из родителей, отмечал, что этот ребенок печалился о своей потере, поэтому у него высвободилась определенная энергия. Ребенок, у которого родители физически присутствуют, но эмоционально отсутствуют, не может печалиться, ибо в буквальном смысле потери родителей нет. Затем эта фрустрированная печаль интериоризируется, превращаясь в меланхолию, в грусть по утрате, в сильную тоску по соединению, и сила этой тоски прямо пропорциональна ценности утраты для ребенка. Таким образом, переживание потери может наступить лишь после того, как ценность ее стала для нас частью жизни. Задача человека, оказавшегося в этой трясине страданий, состоит в том, чтобы суметь распознать ценность, которая была ему дарована, и ее удержать, даже если мы не можем удержать ее в прямом смысле. Потеряв любимого человека, мы должны оплакать эту утрату, при этом осознав все то ценное, связанное с ним, что мы интериоризировали. Например, родитель, болезненно переживающий так называемый «синдром пустого гнезда», страдает от ухода ребенка меньше, чем от потери внутренней идентичности из-за окончания исполнения своей родительской роли. Теперь от него требуется найти иное применение энергии, которую он раньше тратил на ребенка. Поэтому самое лучшее отношение к тем, кто нас покинул, – по достоинству оценить их вклад в нашу сознательную жизнь и свободно жить с этой ценностью, привнося ее в повседневную деятельность. Это будет самое правильное превращение неизбежных потерь в частицу этой мимолетной жизни. Такое превращение – не отрицание потерь, а их трансформация. Ничто из того, что мы интериоризировали, никогда не потеряется. Даже в потерях остается какая-то часть души.