Клаус Шарф - Екатерина II, Германия и немцы Страница 16

Подводя итог, можно сказать, что та Германия, о которой шла речь начиная с 50-х годов в автобиографических записях великой княгини, а затем и императрицы Екатерины, практически без исключений сводится к воспоминаниям о воспитании, полученном ею в Штеттине, и к жизни правящих домов, наблюдавшейся ею в северогерманских столицах и резиденциях. С пространственной точки зрения ей были знакомы немецкие земли к югу от Балтийского и Северного морей до линии Цербст – Вольфенбюттель и те, что находились на протянувшейся с запада на восток линии от Восточной Фризии до Мемеля и далее до остзейских провинций Российской империи, где преобладало немецкое население. В политическом смысле эта северогерманская территория к западу от государственной границы с Россией находилась под гегемонией Пруссии, а в конфессиональном здесь доминировали лютеранство и кальвинизм. Посредством политических браков Гогенцоллерны связали себя крепкими родственными узами с герцогскими домами Брауншвейга[215] и Голштинии, и князь Христиан Август Ангальт-Цербстский, вступив в брак с представительницей голштинского дома, также вошел в эту семью, повысив тем самым значимость своей должности на прусской службе. Между тем родственные связи прусской клиентелы распространялись и на Южную Германию: как уже упоминалось, мать княгини Иоганны Елизаветы происходила из рода князей Баден-Дурлахских[216]. А когда Христиан Август после смерти в 1742 году своего кузена Иоганна Августа переселился из Штеттина в Цербст и близлежащий Дорнбург, чтобы править там вместе со своим братом, с ними в доме оставалась жить Гедвига Фридерика – вдова покойного князя, дочь герцога Вюртемберг-Вейлтингенского[217]. При прусском дворе принцесса София повстречалась и с юными принцами Вюртембергскими – Карлом Евгением, Фридрихом Евгением и Людвигом Евгением[218].

Екатерина упоминает лишь о некоторых значительных политических событиях в Германии, пришедшихся на период ее юности. Нет оснований сомневаться в том, что речь идет о ее собственных воспоминаниях, поскольку эти события либо отражались на службе ее отца, либо касались семьи, – к примеру, смена монарха на прусском престоле в 1740 году[219], первая Силезская война, на которую, невзирая на перенесенный незадолго до этого удар, был призван Христиан Август[220], избрание ее дяди, любекского принца-епископа Адольфа Фридриха, наследником шведского престола[221].

Не приходится сомневаться и в том, однако, что Екатерина умалчивает о каких-то фактах, например выходивших за рамки восприятия весьма юной особы, или о тех, которые, храня в памяти, она не смогла облечь в слова, или тех, которые не сочетались с центральной темой ее воспоминаний или же могли не понравиться русским читателям. Во всяком случае, за исключением отношений между северогерманскими княжескими домами, описания которых насыщены историческими анекдотами, воспоминания содержат весьма скудную информацию о стиле правления князей, об управлении и государственном устройстве территорий и совсем ничего не сообщают об их конфессиональной жизни, финансах, экономической и культурной жизни, о городах и строительстве, о деревнях и селах и о людях, не принадлежавших к придворному обществу.

Глава II. Протестантская этика, немецкий язык и «благочиние»: плоды воспитания и самообразования в Германии

Из всех представителей недворянских сословий – тех, кого Софии Августе Фридерике довелось знать в ее юные годы в Германии, – императрица сочла достойными упоминания в автобиографических записках лишь своих воспитателей – прежде всего мадемуазель Кардель и господина Вагнера. Несмотря на то что рассказам о них присущи живость, обилие деталей, а порой и сентиментальность, Екатерина не ставила себе целью простое спасение имен учителей от забвения: поступив так, она наделила бы их самостоятельной литературно-исторической функцией. Напротив, они стали персонажами захватывающей истории ее личного жизненного успеха. Кроме того, размышления о собственном воспитании послужили для просвещенной – как она понимала свою должность – правительницы импульсом для создания новой системы образования в России[222] и заставили взять на себя ответственность как за будущее всей империи, так и за достойное духа времени воспитание своих внуков. В воспоминаниях Екатерина сумела провести четкое и последовательное различие между воспитанием, полученным ею, и тем, что ретроспективно представлялось ей наиболее важной его составляющей: какие впечатления, по ее мнению, стали решающими для созревания ее личности, кому она действительно обязана формированием своего мировоззрения, как ей удавалось заниматься самообразованием. Помимо родителей, в судьбе императрицы можно обнаружить как минимум пять совершенно разных людей, чьи роли в истории ее жизни, сложно переплетаясь, образуют целый спектр противоречивых влияний на становление ее личности в ранний период.

В единственной записи, относящейся к автобиографическим текстам начала 1770-х годов, смешиваются сведения о воспитании принцессы и службе ее отца в Штеттине. Он, рассказывает Екатерина, регулярно совещался со своим вице-губернатором Больхагеном, ставшим ему «близким другом». Старый Больхаген жил в том же замке, что и губернатор («в нижнем этаже»), и ежедневно бывал в его семье («каждый вечер в пять часов поднимался в третий этаж, где мы жили»). Детям он рассказывал о своих странствиях, «пересыпая все назиданиями». Критически оценивая мир взрослых ее детства, Екатерина описывала Больхагена не только как хорошего рассказчика, человека остроумного и придававшего большое значение воспитанию, но и как человека, любившего детей губернатора «как своих». Однако он фигурирует в воспоминаниях императрицы только потому, что в 1736 году – первым из многих – пробудил в принцессе «первое движение честолюбия», убедив ее усердствовать в «благоразумии» и «христианских и нравственных добродетелях», чтобы в один прекрасный день она стала достойной носить корону, «если она когда-нибудь выпадет мне на долю». По всей видимости, Больхаген распоряжался губернаторской кассой наравне с самим губернатором, потому что императрица помнила, как Иоганна Елизавета, ссорясь с ним, неоднократно упрекала его в скупости[223]. Однако тот факт, что в записи об этих ссорах Екатерина принципиально воздержалась от оценок, служит частичным прикрытием для императрицы, осуждавшей свою слывшую расточительницей мать. С другой стороны, например, она как автор присоединилась к распространенной критике «солдатского короля» за его скупость и лишь ретроспективно – уже после восшествия на престол Фридриха II – с похвалой отзывалась о пышности берлинского двора[224].

Доктор Давид Лаурентиус, или Лоренц Больхаген, – человек хорошо известный в литературе. Родом из Старгарда, он учился в университетах Йены и Грейфсвальда. В 1710 году Больхаген стал архидьяконом штеттинской церкви Святой Марии и преподавателем теологии и восточных языков в королевской академической гимназии (Gymnasium academicum Carolinum), а в 1721 году был назначен генеральным суперинтендантом прусской Померании, причем тогда же ему выпало читать проповедь по случаю присяги сословий новому правителю. Однако с середины 1720-х годов, когда при поддержке короля Фридриха Вильгельма в Померании стал активно распространяться пиетизм из Галле, а реформатским общинам, в первую очередь гугенотам, а также католикам в гарнизонах, была предоставлена свобода вероисповедания, Больхаген возглавил в Штеттине ортодоксальное лютеранство, имевшее прочную опору в значительной части духовенства, а также среди сословий Померании. Они настаивали на том, что при заключении Стокгольмского мира в 1720 году Фридрих Вильгельм I обещал защищать Аугсбургское исповедание[225], и демонстративно отметили 200-летие последнего в 1730 году. На протяжении некоторого времени принудительными мерами приходилось добиваться соблюдения даже такого традиционного церковного ритуала, как молитва за здравие короля, а пасторы с недоверием относились к общественным и образовательным устремлениям пиетистов, опиравшихся в 1730-е годы в Штеттине на поддержку Фридриха Вильгельма. Во всяком случае, наказанием для Больхагена было назначение к нему в 1727 году адъюнктом ученика Августа Франке, пиетиста, оставшегося с ним и в 1733 году, когда Больхаген получил должность генерал-суперинтенданта[226]. Поскольку Больхаген умер в 1738 году, воспоминания Екатерины о нем и его дружбе с ее отцом приходятся как раз на ту пору, когда он уже утратил свою высшую церковную должность.

Рассматривая ранний период воспитания принцессы Софии, важно, безусловно, принять во внимание отношение цербстского князя и его супруги к религии, а также учесть ту позицию, которую они занимали в конфликте между ортодоксальным лютеранством и пиетизмом, патроном князя – королем Пруссии – и представителями сословий Померании. Сама Екатерина, если следовать ее автобиографическим запискам, не проявляла ни малейшего интереса к конфессиональным вопросам, тем более отчетливо сформулировав свои приоритеты. Итак, ее отец и мать были «непоколебимо-религиозны» («ils avoient un fond de religion inaltérable»)[227]. Согласно суждению одного из лучших знатоков ангальтских архивов, пусть даже и не совсем точному, Христиан Август был «добрым христианином и стойким приверженцем лютеранской веры», а княгиня – «благочестивой христианкой»[228]. В конце XVI столетия ангальтские князья стали кальвинистами. Только в Цербсте в 1644 году было вновь введено лютеранство, однако параллельно, под давлением других ветвей княжеского рода и Фридриха Вильгельма, «Великого» курфюрста Бранденбургского[229], в 1679 году было подтверждено право жителей Цербста исповедовать кальвинизм. К началу XIX века две трети населения Ангальта придерживались реформатства, а одна треть – лютеранства. Пиетизму из Галле находившиеся по соседству дворы Кетена (Köthen) и Цербста, где Христиан Август начал править после 1742 года вместе со своим братом, открыли свои двери в начале XVIII века[230].