Сьюзен Бауэр - История Средневекового мира. От Константина до первых Крестовых походов Страница 18

Официальная версия Запада гласила, что все произошло случайно и без приказа. Но Клавдиан настаивает на том, что готский солдат, первым поразивший Руфина, вырвался вперед с криком:

«Это гонимый тобой Стилихон своею десницейЗдесь поражает тебя!»

Не он один приписывал планирование нападения Стилихону. Зосима, которого не приводили в восторг оба деятеля, стоявшие за престолами империи («В вышеназванных городах, – жалуется он, – деньги из всех налогов следовали в сундуки Руфина и Стилихона»), также был согласен с тем, что это убийство заказал Стилихон.7

Если Стилихон и вправду отдал такой приказ, это был его первый шаг на пути к расширению своей власти на всю империю. Но освободившееся место тут же занял другой приближенный слабохарактерного Аркадия – евнух Евтропий.

Если верить Зосиме, Евтропий был не лучше погибшего Руфина. Он был «отравлен благосостоянием, и в своем воображении поднимался выше облаков». Он был опаснее Руфина, поскольку знал своего врага. «Он знал, – говорит Зосима, – что Стилихон всевластен на Западе; потому… уговорил императора созвать сенат, чтобы с помощью закона объявить Стилихона врагом империи»?

Евтропий не был императором, он не мог двинуть армию против мощи Запада. Но вместо этого он мог прибегнуть к закону. Так он и поступил, полностью обнажив всю двойственность Римской империи. Империей правили два императора из двух столиц, и лишь земли, которыми они правили, всё еще носила одно общее имя. Однако трещина, разделившая страну надвое, теперь стала явной: Стилихон, покровитель Запада, на Востоке был объявлен вне закона.

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 10

Глава одиннадцатая

Захват Рима

Между 396 и 410 годами североафриканская провинция восстает, император западных земель возвращается в Равенну, а вестготы опустошают Рим

Для римских граждан, живших на североафриканских берегах, пертурбации в кругах власти не были чем-то новым. Люди здесь веками жили, находясь одновременно под властью далекого императора и его местного представителя, губернатора провинции. Северная Африка находилась далеко от Рима, и зачастую губернаторы клялись императору в верности, на практике действуя противоположно его приказам.

В 396 году, пока Стилихон и Евтропий боролись за контроль над империей, в деловом прибрежном городе Гиппон Царский (Гиппон Регий) для руководства местной христианской общиной был назначен новый епископ, Аврелий Августин. Он был африканцем по происхождению, родился римским гражданином и учился в римских школах в Карфагене. Стремясь объяснить природу двойственной власти, при которой он жил, он создал столь убедительную трактовку картины мира, что впоследствии и вся христианская церковь, и правители западного мира крепко держались за неё.

Будучи чуть больше двадцати лет от роду, Аврелий Августин переселился в Рим и преподавал там риторику; после тридцати он жил в Милане, где его другом и советчиком стал епископ Амвросий. В те времена Аврелий Августин был манихеем – последователем религии, созданной персидским пророком Мани за сотню с лишним лет до того. Манихейское учение говорило, что Вселенная состоит из двух могущественных начал – Добра и Зла, вечных противников, и материя по сути своей – от Зла, а потому люди могут вернуться к Добру лишь тогда, когда максимально оборвут свою связь с материальным миром.1

Но, послушав Амвросия, Аврелий Августин отрекся от своего манихейского прошлого и, поразмыслив, решил стать оглашенным никейского христианства[32]. Изучая богословские труды, он испытал все возрастающую неуверенность и душевное беспокойство. Однажды Аврелий Августин сидел в саду в Милане, оплакивая никчемность своей души, и услышал детский голос, певший: «Подними и прочти, подними и прочти». Он воспринял это как приказ взять в руки Послание святого Павла к Римлянам, лежавшее рядом с ним. Читая книгу, он всё сильнее наполнялся верой в Христа. «Свет, избавляющий ото всех тревог, наполнил моё сердце, – пишет он в автобиографии, своей «Исповеди». – Все тени сомнений были развеяны».2

Он вернулся домой и сделал быструю церковную карьеру. Но североафриканская церковь, в которую он вернулся, была почти расколота традиционной полемикой – хотя в Северной Африке вместо споров о двойственной природе Христа темой борьбы оказался вопрос о природе самой церкви.

Этот спор тянулся со времен великих гонений на христиан в дни правления Диоклетиана, происходивших сотню лет назад. Император Диоклетиан казнил христиан по всей империи, но в Северной Африке римский губернатор не стал преследовать их. Вместо этого он заявил местным священнослужителям, что, если христиане в знак отречения сдадут свои Священные Писания, они могут быть свободны.3

Некоторые так и поступили; другие отказались. Когда гонения прекратились, христиане, отказавшиеся принять предложение губернатора, с возмущением узнали, что один из священников, которые отдали Священное Писание представителям власти, вот-вот должен быть избран епископом Карфагена. Люди настаивали на том, что любой обряд крещения, проведенный этим человеком, будет ложным, и принятие им сана епископа опорочит всю христианскую церковь.4

Протестующие североафриканские христиане, названные донатистами в честь их лидера Доната Великого, верили, что церковь – это место, где благодать Божья передается верующим через святых людей. Донатисты считали крещение действенным, а святое причастие настоящим только в том случае, если проводящий их священник являлся святым. «Что это за извращение, – вопрошал лидер донатистов, Петилиан, – когда погрязший в собственных грехах должен освободить от вины других?»5

На это Аврелий Августин ответил: «Ни один человек не может освободить другого от грехов, поскольку он не Бог». Его ответ отражал официальную позицию епископа Римского: для него церковь был местом, где благодать Божья нисходила на верующих по воле Божьей, а не благодаря качествам людей, официально руководящих церковью.

Донатисты стали первыми христианскими пуританами — первыми, кто настаивал на том, что церковь должна быть собранием святых и праведников, а неправедные и недостойные должны быть извергнуты из неё. В отличие от них, правоверные, кафоличные церковные философы заявляли, что невозможно (и просто неправильно) человеку пытаться очистить от скверны Божий храм.6

Аврелий Августин под давлением со стороны донатистов определял церковь так, что на земле она всегда будет «смешением» истинно верующих и лживых святош, временно объединенных. «Церковь именует себя пристанищем для тех и других, – заключал он, – поскольку добрая рыба и дурная ныне спутаны в одной сети». Не человеческое дело – отделять добро от зла; только в конце времен, когда Христос вернется и всё расставит по местам, лицемеры будут изгнаны.7

Это была серьезная проблема. Различие воззрений оказалось столь кардинальным, что в конечном итоге смута в Северной Африке породила инквизицию, суды над еретиками и в итоге – английских пуритан. Хотя в основе дискуссии лежал теологический вопрос, не обошлось и без политического аспекта. В дни хаоса, когда значение римского гражданства становилось всё более размытым, донатисты настаивали на создании общности, которую они могли бы контролировать, формальной организации, которая имела бы четкое определение – без двузначностей, без неточностей.

В последующие годы политический хаос усугубился. В 397 году провинция Северная Африка восстала. Руководил восстанием комит Гильдон, главнокомандующий в римской Африке. Северная Африка как часть Римской империи принадлежала к землям, управляемым молодым императором Гонорием и его протектором Стилихоном. Но евнух Евтропий, враг Стилихона, руководивший восточными землями из-за трона молодого императора Аркадия, убедил Гильдона изменить Гонорию. «Он присоединился к империи Аркадия, – пишет Зосима, – и Стилихон был этим чрезвычайно недоволен, не зная, что предпринять».8

Восстание мгновенно породило проблемы для Стилихона, поскольку тучные поля Северной Африки были главным источником зерна для западной части империи. Первым шагом Гильдона было задержание морских караванов, везущих зерно в Рим, и римское население очень быстро оказалось доведено до голода. В ответ на это Стилихон убедил Сенат объявить войну Гильдону. Пять тысяч римских солдат пот командованием Масцезеля, родного брата Гильдона, выплыли в Африку на встречу с Гильдоном и его семьюдесятью тысячами солдат. Масцезель шел мстить не только за Рим: Гильдон убил двух его сыновей, собственных племянников.

То, что могло стать кровавой бойней между римскими солдатами, превратилось в фарс. Столкнувшись с одним из знаменосцев Гильдона, Масцезель ударил его мечом по руке. Знаменосец выронил знамя, и вслед за ним все знаменосцы Гильдона, стоявшие в рядах, подумав, что это сигнал сдаваться, сделали то же самое. Солдаты вслед за ними тоже немедленно сдались. Масцезель объявил о своей победе без единой смерти с обеих сторон. Гильдон попытался бежать морем, но, когда ветер начал относить его корабль обратно к африканским берегам, покончил с собой.