Дэвид Тросби - Экономика и культура Страница 20

Разрешить различные теоретические споры о воздействии культуры на экономические показатели сложно из-за нехватки специальных данных для проверки конкурирующих теорий. Тем не менее некоторый прогресс в сборе и интерпретации эмпирической информации о культуре и экономике все-таки есть. Например, измерение релевантных культурных черт и их включение в модели экономического роста все яснее показывает количественное значение культурного контекста, в котором ведется экономическая деятельность. Рональд Инглхарт, например, сводит в таблицы широкий спектр индивидуального отношения к религии, труду, семье и социальным вопросам в большом разбросе стран и соотносит их с экономическими достижениями[98].

При альтернативном подходе к эмпирическому анализу Синь-Хуань Майкл Сяо утверждает, что культурные факторы не должны интерпретироваться в качестве индивидуального социального поведения как такового, но должны скорее рассматриваться как набор упорядоченных, институционализированных культурных образований на уровне общества[99]. Только на этом уровне, говорит он, можно соотнести культурное поведение с экономической деятельностью. Однако в конечном счете независимо от подхода (макро– или микро-, неоклассического или институционального) для того чтобы проверить теории о вкладе значимых культурных влияний в экономические результаты, необходимо тщательно изучать и измерять эти влияния.

Роль культуры в развитии третьего мира

Перейдем теперь от функциональной роли культуры и ее влияния на экономические показатели к более фундаментальным вопросам о том, что такое экономическое развитие и как культура в широком смысле участвует в этом процессе. Концептуализация экономического развития как улучшения материального положения населения («всех нужд и удобств жизни», по словам Адама Смита) восходит к политическим экономистам XIX в. и раньше. В середине XX в. теория экономического развития в том виде, как ее понимали экономисты, по-прежнему четко отождествляла экономический рост с материальным прогрессом. Так, Саймон Кузнец писал в 1966 г.: «мы определяем экономический рост стран как устойчивое увеличение продукта на одного человека или на одного работника»[100]. Однако постепенно этот узкий взгляд на прогресс в развивающемся мире был заменен на концепцию развития, отражающую более широкий спектр потребностей общества и его надежд на улучшение уровня жизни. «Развитие» в этом более общем смысле, конечно, включает улучшение материального благосостояния, измеряемое увеличением ВВП на душу населения или дохода после уплаты налогов, но также включает изменения в наборе социальных показателей, таких как уровни питания населения, состояние здоровья, уровни грамотности, охват образованием, стандарты общественных услуг или социального обеспечения и ряд нематериальных характеристик, подпадающих под категорию «уровень жизни», в том числе показатели, касающиеся окружающей среды, например качество воздуха и воды. Кроме того, широкое признание получил тот факт, что простое подушное измерение всего населения скрывает неравенство в распределении доходов и богатства, а также было признано значение перераспределения как составляющей процесса развития. В общем и целом теория развития, как она сегодня представлена в экономике, взяла на вооружение эти широкие интерпретации. Тем не менее материальный прогресс, в особенности прогресс беднейших слоев населения, по-прежнему остается основным индикатором движения вперед в развивающемся мире.

Такой взгляд легко получает рациональное обоснование через апелляцию к базовым человеческим потребностям в пище, крове и одежде, которые, как утверждается, могут быть удовлетворены только посредством улучшения материального положения. Кроме того, утверждается, что стремление людей улучшить различные аспекты качества своей жизни, в том числе и нематериальные характеристики, такие как дружественная окружающая среда, могут обеспечиваться только за счет экономического движения вперед, измеряемого в материальных единицах. В этой парадигме нет или почти нет места для опосредующего влияния культуры в достижении материального прогресса, для культуры как элемента в структуре нужд и потребностей разных обществ. В результате, как замечает Вернон Раттан, размышления о культуре были вытеснены в «подполье» теории и практики развития; в своих работах 1980-х и 1990-х годов Раттан указывал, что ни один экономист, связанный с теорией развития, не согласится с тем положением, что культурные переменные могут оказаться важными для объяснении политического и экономического развития[101]. С тех пор, кажется, мало что изменилось. В мейнстримных текстах об экономике развития не остается места для культуры; выбрав три таких текста более или менее наугад[102], внимательный читатель не найдет ни одного упоминания культуры в тематических указателях любого из них.

Однако, несмотря на догму, есть ясные знаки того, что в осмыслении развития происходит сдвиг, связанный с переключением внимания на самих людей одновременно как объект развития и агентов, через которых это развитие осуществляется. Ориентированное на товар понятие об экономическом развитии уступает место ориентированной на людей стратегии человеческого развития. Этот сдвиг наметился еще в конце 1980-х, когда Международная стратегия развития ООН на 1990-е годы приняла в качестве основной цели развитие человека. Программа развития ООН учредила ежегодный «Доклад о развитии человека», впервые вышедший в 1991 г. Цель развития человека рассматривается как расширение возможностей людей жить так, как они хотят. Амартия Сен утверждал, что, хотя увеличение продукта на душу населения может расширить эти возможности, конечной заботой развития не должен быть продукт как таковой[103]. Кит Гриффин подытожил доводы Сена, указав, что основное внимание должно быть уделено усилению

способности людей вести долгую жизнь, обладать хорошим здоровьем, получать доступ к мировым запасам знания и информации, участвовать в культурной жизни своего сообщества, иметь достаточный доход для того, чтобы покупать еду, одежду и иметь жилье, участвовать в решениях, оказывающих непосредственное влияние на их жизнь и их сообщество и т. д. Эти важные вещи – увеличение усиление способностей людей, а не увеличение внутреннего (или материального) продукта – должны стать целью политики развития[104].

Переориентирование теории развития в этом направлении имеет очевидные культурные последствия. Люди как объект и средство развития не существуют в изоляции. Они взаимодействуют самыми разными способами, и рамка, внутри которой происходят их взаимодействия, обеспечивается культурой – их общими убеждениями, ценностями, языками, традициями и т. д., формирующими их повседневную жизнь. Как указывала Всемирная комиссия ООН по культуре и развитию (1995), реконцептуализация развития с ориентацией на человека перемещает культуру с периферии теории развития в самый центр. В этих обстоятельствах понятия экономического развития, развития человека и культурного развития могут быть включены в более общую теорию трансформации в развивающемся мире[105].

Строгую формулировку такой теории еще предстоит дать, но уже можно увидеть некоторые наиболее вероятные черты новой парадигмы развития, вырисовывающиеся в современной мысли. Во-первых, маловероятно, что новая модель развития будет включать строго однонаправленные причинно-следственные связи. Скорее всего, будет подчеркиваться взаимосвязь элементов модели, в которой влияние одновременно идет по многим направлениям. Так, например, воздействие культурных характеристик и устремлений данного общества на традиционные экономические переменные, такие как выпуск продукции на одного работника, скорее всего, будут уравновешиваться учетом влияния производительности труда на меняющиеся ценности. Во-вторых, будет признано, что ни культура, ни экономика не являются статичным явлением, но обе постоянно меняются, так что взаимосвязь между переменными – это динамический процесс, а не фиксированная константа. В-третьих, нет такой модели развития, которая подходила бы для любой ситуации: предписания в каждом конкретном случае определяются различиями путей развития отдельных стран, породивших разные экономические, социальные, культурные и институциональные условия[106]. В-четвертых, новая парадигма, скорее всего, будет считать основным компонентом плюрализм, а не однородность, в частности, признавая, что развитие человека начинается на местном уровне, а культурное многообразие является жизненно важным условием цивилизованного существования человека. Наконец, спутником плюрализма является культурная свобода – как коллективная свобода общества выбирать, какое именно развитие оно хочет получить, так и индивидуальные права, занимающие центральное место в идее свободного общества. Эти свободы предполагают институциональную структуру, установленную коллективным соглашением и действующую через государство и гражданское общество, которые гарантируют поддержание этих свобод. Таким образом, внимание к институциональной структуре тоже должно занять видное место в такой модели развития[107].