Клаус Шарф - Екатерина II, Германия и немцы Страница 22

И больше, чем графиня Бентинк, зависела Екатерина всю жизнь от своих любовников. Графиня по собственной воле рассталась со своим мужем – Екатерина терпела свой с самого начала не задавшийся брак, поскольку он открывал путь к престолу. Сведения о сексуальной жизни императрицы, насколько возможно почерпнуть их из источников, не позволяют выйти за рамки вполне рациональной, но совсем не сенсационной интерпретации: с одной стороны, она боялась одиночества и поэтому искала партнера для телесной близости. С другой стороны, это была компенсация за напряженный рабочий график в течение дня и придворный церемониал, если за императрицей признавалось и признается право на частную сферу. Однако в публичной сфере двора, так сказать днем, высокопоставленные фавориты были обязаны уважать этот церемониал и установленные ею нормы, соблюдая и защищая интересы Российской империи в том виде, как она их определяла. Эта не слишком изощренная система, не отличавшаяся особой стабильностью, окончательно утратила равновесие, когда с возрастом императрица стала позволять своим все более и более молодым фаворитам влиять на саму конструкцию этих норм. Однако вопреки распространившимся еще при жизни Екатерины II клише Российская империя в ее правление никогда не была игрушкой в руках тех, к кому императрица была благосклонна[300].

К интеллектуальным занятиям, как впоследствии неоднократно с благодарностью вспоминала Екатерина, ее подтолкнул шведский дипломат граф Хеннинг Адольф Гилленборг, с которым она встречалась дважды в течение полутора лет: в первый раз в Германии, а затем уже в России. Осенью 1743 года, то есть вскоре после встречи Софии с графиней фон Бентинк, он в составе посольства шведского рейхстага прибыл в Гамбург, где брат Иоганны Елизаветы Адольф Фридрих, князь-епископ Любекский и наследник шведского престола, был приведен к присяге шведской конституции. Высокообразованный и привлекательный Гилленборг заинтересовался смышленой принцессой и порекомендовал княгине Цербстской ни в коем случае не пренебрегать образованием одаренной дочери. А зимой 1744/45 года в Санкт-Петербурге он призывал великую княгиню Екатерину, уже помолвленную с наследником российского престола, не предаваться лишь суете придворной жизни, а, помня о своем высоком предназначении и думая о себе и цели своей жизни, читать классических и современных писателей[301]. Бильбасов убедительно показал, что следствием данного Гилленборгом импульса было довольно неразборчивое чтение и что лишь после рождения сына Павла в 1754 году Екатерина стала интенсивно, с увлечением изучать произведения Тацита, Вольтера и Монтескьё[302]. В действительности же к тому времени в жизни Екатерины сразу несколько важных событий составили чрезвычайно запутанную причинную связь, поэтому Гилленборг как далекий ментор ранних лет может претендовать только на историческую честь. Не считая первого достойного упоминания любовника Екатерины – Сергея Васильевича Салтыкова, которому она была, по всей видимости, обязана укреплением своего места при дворе благодаря рождению наследника престола, и не говоря о политических треволнениях накануне Семилетней войны, глубочайшее интеллектуальное и эмоциональное впечатление произвели на нее, прежде всего, встречи с Чарльзом Хенбери Уильямсом и Станиславом Августом Понятовским. Об этом, однако, можно лишь догадываться, учитывая ее способ описания своей истории образования. Скорее всего, в своей intellectual autobiography она приписала Гилленборгу роль, в которой соединились влияния сразу нескольких мужчин. И наоборот, руководствуясь политическими соображениями, она умалила значение Уильямса и тем более – Станислава Августа. Последний хотя и был самым блестящим из всех ее любовников, но, будучи королем Польши, не годился на роль идейного вдохновителя российской императрицы в описании ее жизни.

Результаты интеллектуального созревания Екатерины представляются более отчетливо, чем сам процесс: ее целеустремленные занятия все же заставили ее выйти за рамки собственного опыта и сформировать политическую позицию, а вместе с ней сформулировать и конкретную программу просвещенного правления в Российской империи. Немецкие авторы поначалу не играли никакой роли в формировании ее интеллектуального багажа. Даже свои познания по истории Германии великая княгиня почерпнула, по-видимому, из прочитанной ею уже в Москве в 1749 году Всеобщей истории Германии (Histoire générale de l’ Allemagne), принадлежавшей перу каноника парижской церкви Св. Женевьевы Жозефа Барра, и Анналов Империи (Annales de l’Empire) Вольтера, с которыми она познакомилась зимой 1754/55 года[303].

Итак, несмотря на то что София Августа Фридерика и не получила высшего и вовсе никакого университетского образования в Германии, однако кое-какие признаки говорят в пользу того, что цели реформаторской политики, основания «благочиния» (gute Policey) и понимание роли религии и просвещения для благополучия государства были ей известны по крайней мере в общих чертах еще до того, как она, погружаясь со все возраставшей страстью в чтение, остававшееся, правда, долгое время бессистемным, уже в России начала усердно и энергично расширять свои интеллектуальные горизонты. Вольтера, Монтескьё и энциклопедистов она считала главными учеными авторитетами современности. Тем не менее, как подчеркивал Дэвид М. Гриффитс, она не заблуждалась, не найдя в их произведениях существенных противоречий со своим ранее обретенным опытом и политическими взглядами. Исследуя особенности политического мышления императрицы Екатерины, Гриффитс убедительно раскритиковал существующие в литературе шаблонные формулировки – «либерализм» и «консерватизм», возникшие в XIX веке, и показал, что источником ее принципов являлся «республиканизм» старой Европы, обязывавший монархов к служению общему благу посредством хороших законов и предотвращавший их от сползания к произволу и деспотизму благодаря существованию сословных корпораций[304]. На этот идеал государства – état bien policé, или государства «полицейского»[305], – ориентировались французские просветители, критикуя абсолютизм во Франции, и на него равнялись большинство мелких и средних правителей государств Священной Римской империи, следуя идее «общего блага» и проводя политику модернизации армии, государственного управления и общества, приумножая свои ресурсы.

Принцесса София не накопила, разумеется, в Германии необходимого правителю административного опыта. Свое политическое образование она совершенствовала уже при российском дворе, но шанс попробовать свои силы в государственном управлении она тем не менее получила. В 1755 году ее супруг наследник престола Петр Федорович попросил великую княгиню позаботиться о его разоренном наследстве – Голштинии, понимая, что сам он не в состоянии справиться с этой задачей. Не обладая специальными знаниями, но проявив осмотрительность и решительность, Екатерина изучила документы, попавшие из герцогства в Петербург, и тотчас же разработала несколько проектов по развитию ремесел и торговли в духе идей меркантилизма, правда, так и не получивших воплощения. В конце концов, для российской политики имели значение не столько восстановление Голштинии и претензии Готторпа к Шлезвигу, сколько примирение с Данией[306]. Свернуть на эту политическую линию великую княгиню заставили в том же году вовсе не деньги, предложенные ей и ее матери датским министром Гартвигом Эрнстом Бернсторфом[307] по совету Бестужева. К началу 1757 года, когда Екатерина решительно отвергла солидную сумму – 100 тысяч рублей, – она сама осознала, что будет целесообразно уладить конфликт, обменяв Голштинию на Ольденбург[308].

Неустанно твердя о принадлежности Российской империи к Европе со времен императора Петра I как о непреложном факте, императрица Екатерина II всегда, тем не менее, помнила о хронической отсталости России и о потребностях ее развития[309]. Ее автобиографические записки следует читать не только как оправдание coup d’état – совершенного ею государственного переворота, но и как просвещенческую критику российской действительности, каковой она виделась ей во времена Елизаветы и Петра III. В екатерининских текстах, написанных в последние годы жизни императрицы, еще более заметна тенденция к изображению в карикатурном виде мрачного и недостойного состояния государства, в котором оно находилось, когда перешло в ее руки[310]. Однако свойственное ее воспоминаниям критическое отношение к некоторым явлениям без труда объясняется той перспективой, с позиции которой немецкая принцесса видела свою новую родину полувеком ранее, пусть даже она всячески старалась избегать прямых сравнений с Германией. Придворное общество обеих столиц она находила необразованным и скучным, тщеславным и склочным, ханжеским и суеверным[311], присущие ему развлечения – безвкусными и примитивными[312], французский язык театральных постановок – отвратительным[313], многочисленные дворцы, принадлежавшие высшим сановникам государства, даже самой императрице Елизавете Петровне, – не только неуютными, но и обветшавшими и даже – за недостатком мебели, отсутствием гигиены и плохим отоплением – непригодными для обитания[314]. В новинку принцессе были и повсеместные пожары, особенно распространенные в плотно застроенной деревянными домами Москве[315]. Во время своего путешествия в Санкт-Петербург София Августа Фридерика и ее мать узнали скверные дороги и жалкие постоялые дворы также и в Померании и Восточной Пруссии[316], однако в России выезды в провинцию были связаны с невероятными неудобствами и риском для здоровья и жизни даже для лиц, принадлежавших к императорскому двору[317]. В период с 1758 по 1761 год великая княгиня сформулировала свои политические aperçus – изречения, в которых она возложила ответственность за высокую детскую смертность в сельской местности на недостаточный уход за маленькими детьми в крестьянских семьях и обвиняла крепостное право в несовместимости с «христианской религией и справедливостью»[318]. Однако сегодня узнать, была ли эта критика вызвана сравнением опыта, приобретенного ею в Германии, с увиденным в России или же чтением авторов, занимавших критическую позицию по отношению к обществу, уже не представляется возможным. Тем не менее немедленная отмена крепостного права представлялась ей неразумной. Она возлагала надежды скорее на улучшение ситуации по мере того, как просвещенность дворян-душевладельцев будет расти[319].