Роб Бразертон - Недоверчивые умы. Чем нас привлекают теории заговоров Страница 4

Так как же ответить на заданный вопрос? Стало ли больше разговоров на конспирологические темы после Второй мировой войны? Активизировались ли они в связи с убийством Кеннеди, Уотергейтским скандалом или терактом 11 сентября? Был ли взлет конспирологии после прихода эпохи интернета? Усцински и Парент сообщают, что, «несмотря на шумиху», ответ на все эти вопросы – решительное «нет».

Была пара лет, особенно урожайных на теории заговора, но это не те годы, о которых вы могли подумать. Число писем на конспирологические темы ненадолго возросло в середине 1890-х гг., когда появился страх перед крупным бизнесом, и в 1950-х гг., когда достигли наибольшего накала страсти в связи с «красной угрозой». Но это были непродолжительные периоды, и число писем быстро снижалось до обычного уровня. За все это время не наблюдалось экспоненциального роста. Возможно даже, люди стали говорить о теориях заговора чуть меньше, чем раньше. Исследователи подсчитали, что на протяжении 50 лет после смерти Кеннеди в среднем в год было меньше писем с конспирологической тематикой, чем в течение 70 лет до этого события. В целом можно сказать, что с годами не менялось почти ничего. Конспирологические разговоры в большинстве случаев были стабильным шумом на заднем плане, и их интенсивность удивительным образом не зависела от политических событий, экономики или развития средств коммуникации.

Усцински и Парент приходят к заключению, что «все данные свидетельствуют об одном убедительном факте: мы не живем в эпоху заговоров сейчас и не жили в обозримом прошлом». Итак, если наше увлечение конспирологией – это не свежее приобретение, то когда же оно появилось? Оказывается, довольно давно.

Пока горел Рим

По утверждению историка Стивена Дандо-Коллинза, днем 19 июля 64 г. в Риме стоял палящий зной. Это было накануне чрезвычайно популярных ежегодных Римских игр в честь побед Цезаря (Ludi Victoriae Caesaris). Большой цирк (Circus Maximus) – огромный стадион, вмещавший четверть миллиона зрителей, – был уже подготовлен к мероприятию, и народ стекался в город. В этот вечер торговцы едой, выстроившиеся вдоль улиц, примыкающих к стадиону, топили свои жаровни, деловито готовясь накормить толпы людей, когда забрезжит рассвет. Невозможно определить точно, где именно, но где-то в непосредственной близости от стадиона вспыхнул пожар. Пожары были нередки в Древнем Риме, но этот отличался от прочих. Раздуваемый сильным ветром, он быстро распространялся по узким извилистым улочкам, пожирая тесно стоящие дома. Этот ад, который потом назвали Великим пожаром Рима, продолжался почти неделю. Множество людей погибло в огне, половина жителей города осталась без крова. В общей сложности две трети города превратились в руины и пепел{30}.

Не успели еще остыть угли, как распространились теории заговора. Подозрение немедленно пало на императора Нерона. По словам римского историка Тацита, который в детстве стал свидетелем этого пожара, «никто не осмеливался бороться с огнем, потому что какие-то темные люди не позволяли его тушить, угрожая расправой. Некоторые из них сами бросали в дома зажженные факелы, крича, что так велено»{31}. Что касается Нерона, то Тацит пишет, что, когда вспыхнул пожар, Нерон находился за 58 км от Рима, в своем родном городе Анциуме. Когда он вернулся в город, то быстро организовал обездоленным людям кров и питание. Тем не менее общественность отнюдь не преисполнилась благодарности за его усилия. Поползли слухи, что, пока город горел, молодой, инфантильный, поглощенный собой император находился в Анциуме, где выступал с пением перед публикой.

Тацит не был уверен в причастности Нерона к пожару и слушал отчеты о слухах без явного одобрения. Другие были менее сдержанны. Светоний, родившийся через пять лет после пожара, в свое время был уважаемым историком и имел доступ к официальным архивам Рима. После, попав в немилость к императору Адриану предположительно из-за любовной связи с императрицей, Светоний потерял право доступа к архивам. Поэтому биография Нерона, написанная им через 50 лет после пожара, в значительной мере основывалась на слухах. «Словно ему претили безобразные старые дома и узкие кривые переулки, – писал Светоний, – он поджег Рим настолько открыто, что многие консуляры заставали у себя во дворах его слуг с факелами и паклей, но не осмеливались их трогать». И затем Светоний добавляет, что после возвращения из Анциума «на этот пожар он смотрел с Меценатовой башни, наслаждаясь великолепным пламенем, и в театральном одеянии пел "Крушение Трои"»{32}.

Дион Кассий, писавший спустя 165 лет после пожара, пошел еще дальше, утверждая, что у Нерона была группа хорошо организованных слуг, поджегших город исключительно по злобе. Дион явно ухватился за идею, что Нерон в безумном ликовании распевал песни, когда вокруг пылал город, и приукрасил ее своими подробностями. Его мелодраматический пересказ пожара стоит процитировать целиком:

После этого Нерон посвятил свое сердце исполнению того, что, без сомнения, всегда было его желанием, а именно – в течение своей жизни привести к гибели весь Город и государство… Соответственно, он втайне послал людей, притворявшихся пьяными или по-другому озорничавшими, и приказал им сначала поджечь одно-два или даже несколько зданий в разных концах города, так, чтобы люди были сбиты с толку и не могли ни найти причины бедствия, ни положить ему конец… Когда все жители были в таком состоянии духа и многие, раздавленные несчастьем, бросались прямо в огонь, Нерон взошел на крышу дворца, с которой открывался наилучший вид на большую часть пожара, и, напялив одеяние кифареда, спел «Падение Трои», как он назвал эту песню, хотя на самом деле речь шла о падении Рима{33}.

Был ли на самом деле поджог или нет, действительно ли Нерон пел, играя на лире, неизвестно: ему не довелось стать персонажем теории заговора. Чтобы прекратить распространение слухов, он создал свою собственную конспирологическую теорию. По словам Тацита, Нерон «приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами»{34}. У нескольких христиан выбили ложные признания, на основании которых задержали многих других. Тацит пишет, что их обвиняли «не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому». Они стали козлами отпущения, и Нерон отнесся к ним безжалостно. «Их умерщвление сопровождалось издевательствами, – рассказывает Тацит, – их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах или, обреченных на смерть в огне, поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения».

Великий пожар был далеко не единственным событием в римской истории, вызвавшим появление теорий заговора. Увлечение римлян конспирологией уходит корнями в самое начало империи. Ромул, один из основателей города и первый римский царь, предположительно исчез при загадочных обстоятельствах. По слухам, его советники сенаторы умертвили своего царя, стремясь укрепить собственную власть. Дион Кассий изложил происшедшее в характерном для него мрачном стиле, написав, что жаждущие власти сенаторы окружили Ромула, когда он произносил речь, и «растерзали его на части» тут же на полу здания сената. Дион отметил роковое совпадение, утверждая, что преступление было сокрыто «сильной бурей и затмением солнца – теми же событиями, которыми сопровождалось его рождение. Таким был конец Ромула»{35}. Виктория Паган подметила, что вся история Древнего Рима насыщена рассказами о предполагаемых заговорах. Многие из этих сюжетов основаны на реальных событиях; убийства и другие подлые злодеяния были весьма характерны для древнеримской политики. Но часто, как в случае с нашумевшими слухами о пиромании Нерона или неожиданной смертью Ромула, истории были, несомненно, приукрашены или даже полностью выдуманы.

Это касается не только Рима. Древний мир был полон заговоров и конспирологических теорий. Историк Джозеф Ройзман пишет, что по крайней мере уже в V в. до н. э. деятельность знаменитых афинских ораторов и драматургов была пронизана «рассказами о заговорах, которые касались абсолютно всех аспектов жизни в Афинах. Козни строили против жизни людей, их имущества, должности, репутации, а также против государственных интересов, власти и относительно международных отношений»{36}. В заговорах подозревали почти каждого, начиная от политиков и деловых людей и заканчивая иммигрантами и рабами, и эти истории, по-видимому, воспринимались всерьез как правящей верхушкой, так и народными массами.

Увлечение конспирологией продолжалось на протяжении всего Средневековья. Как и прежде, теории заговора были популярны и среди черни, и в аристократических кругах. По словам Барри Коварда и Джулиана Сванна, в голодные годы крестьяне обычно считали свое бедственное положение следствием не «плохой погоды или неправильного распределения ресурсов, а подлых действий спекулянтов», а правящая элита часто приписывала нежелательные изменения «заговору придворных, министров, фаворитов, еретиков или масонов»{37}. Даты и имена менялись, но склонность к конспирологии оставалась неизменной на протяжении веков. Ковард и Сванн указывают, что «английские парламентарии в начале XVII в., например, часто обращались к Тациту и римской истории для объяснения политики своего времени».