Габриэль Тард - Преступник и толпа (сборник) Страница 41

Не будем забывать, что желание разбогатеть – обычный и притом все более и более преобладающий двигатель преступления, как и единственный двигатель промышленного труда. Обладание богатством должно отдалить от преступления самого нечестного человека, и от промышленного труда – человека самого трудолюбивого (потому что желание обладать тем, что уже имеешь, само себе противоречит), если, по крайней мере, удовлетворение этого желания не вызвало стремления обладать еще большим, что бывает часто, но лишь до известной степени и не всегда.

В деловой среде, где благодаря взаимному лихорадочному заражению скорее процесс наживы, чем само богатство, является преследуемой целью, богатство похоже на крепкий ликер, который скорее возбуждает, чем утоляет жажду; несомненно поэтому, что рядом с оживленностью этой среды идет и ее преступность, равносильная преступности домашней прислуги. Точно так же и в испорченной среде больших городов, местах скопления рабочего люда, покушения на целомудрие тем чаще, чем легче достигается удовлетворение чувственных наслаждений. Но можно было бы возвести в принцип то, что там, где богатство является препятствием к деятельности, оно служит также и препятствием к преступлению, приблизительно так же, как политическая власть перестает быть опасной в момент, когда она перестает быть жизнедеятельной и честолюбивой; то же наблюдается и среди сельских мелких и крупных собственников, среди рантье и даже среди большей части либеральных профессий там, где они, как во Франции, не слишком жадны и не так лихорадочно деятельны. Довольный своим относительным благосостоянием, человек отдыхает там в умственном полубезделье, скорее артистическом, чем механическом, скорее почетном, чем продажном, и воздерживается путем преступлений увеличить свои доходы, желание которых в нем довольно умеренно. Французский крестьянин в общем разделяет эту умеренность желаний, богатый своей трезвостью, своим стоицизмом, своей бережливостью и своим куском земли, которого он наконец добился; он счастливее миллионера, финансиста или политика, направляемого своими миллионами на то, чтобы при помощи их снять подозрительные спекуляции, мошенничества и взяточничество в самых широких размерах. Наиболее зажиточные крестьяне – в общем самые честные люди. Не будем говорить ни о богатстве и бедности, ни о благосостоянии и недостатке, будем говорить о счастье и несчастье и поостережемся отрицать старую как мир истину, что злого человека можно простить, потому что он часто бывает ни больше ни меньше как несчастный. В качестве детей нашего века, признаемся, чего бы это ни стоило нашему сыновнему самолюбию (потому что нет более уважаемого отцовства, чем это), что при всей своей блестящей внешности наше общество несчастливо, и если бы у нас не было других доказательств его великих страданий, кроме многочисленных преступлений, не говоря даже о самоубийствах и о все возрастающем числе случаев помешательства, не слушая криков зависти, страдания и ненависти, которые преобладают в шуме наших городов, мы все-таки не могли бы сомневаться в его страданиях.

От чего же оно страдает? От своего внутреннего смятения, от своего несвязного и непрочного существования, от внутренних противоречий, которые возбуждаются в нем даже его неслыханными успехами, открытиями и изобретениями, которые поспешно появляются одни за другими, становятся пищей для противоположных друг другу теорий и источниками необузданных, эгоистических и антагонистических потребностей. В этом хаотическом движении одно великое Credo, одна общая великая цель еще заставляет себя ждать; то мироздание до Fiat Lux. Знание расширяет понятия, оно вырабатывает высшее понимание вселенной, на основании которого она, надеюсь, кончит тем, что водворит между нами согласие. Но где же высокое понимание жизни, жизни человечества, которое оно готово поставить на первый план? Индустрия увеличивает число продуктов, но где общее дело, которое она порождает? Предустановленная гармония общего блага была мечтой Бастиа, слабой тенью мечты Лейбница. Граждане какого-либо государства обмениваются научными или иными сведениями, но на пользу их сопернических интересов; чем больше они взаимно осведомляют друг друга, тем больше питают этим свои главные несогласия, которые в другое время могли быть такими же глубокими, но никогда не были бы такими сознательными и ощутительными, а потому и такими опасными. В чем же они все соглашаются? Во имя чего они все вместе трудятся? Если бы мы стали искать желание, общее им всем, из-за которого они не спорили бы, то нашли бы только одно: вести войну с соседом.

Наш век не придумал ничего лучшего, чем это старинное и жестокое разрешение проблемы интересов, которое состоит в установлении порядка с помощью беспорядка и в созидании мира отдельных лиц при помощи войны между нациями. Предположите всеобщий мир, обеспеченный окончательным триумфом государства, как это было при Римской империи, и скажите, каким образом без внешних войн мы избежали бы войн междоусобных?

Время от времени, когда благодаря быстрому распространению избирательных прав умножившиеся массы избирателей, подобно озерам, которые неожиданно превратились в моря и поражаются своим собственным половодьем, вдохновляются великим всеобщим движением, можно подумать, что из них произойдет Мессия.

Но это лишь шаг на месте, раскачивание грандиозных качелей. В известные эпохи – в Египте при фараонах, в средние века христианства – общий порыв всех сердец был не только воинственным; сюда примешивалось единодушное стремление к воображаемой конечной цели, которая водворила между ними согласие, к пункту, находящемуся вне и превыше реального мира, к загробной жизни, к чему-то вроде неявно присущего средоточия стремлений. Действовали сообща не для того только, чтобы уничтожить врага, но чтобы возродиться для счастья, созданного мечтой. Теперь как на «возрождение», как на единую спасительную мечту, как на путеводную звезду можно рассчитывать только на искусство, на философию, на высшую культуру разума и воображения, на эстетическую жизнь, и, действительно, это безграничная Америка, которая открывается людям и дает им нераздельные богатства, бесконечно растяжимые, без разрушения границ, без распрей и борьбы, через долгое время после того, как долины Far West и Ла-Плата будут возделаны и заселены гостеприимными земледельцами. Именно культ искусства пластического и, правда, поверхностного был господствующей страстью и защитой Римской империи, если мы будем судить об этом по чрезвычайному обилию статуй, фресок, монументов, артистической домашней утвари, которые создают странный контраст между провинциальными городами тех и наших времен. Но наше время не удовольствовалось бы этим праздником чувств; оно проповедует более серьезное искусство, более интенсивные наслаждения разума; это еще только попытка, и пройдут многие годы, прежде чем большинство людей водворится в этом будущем земном раю, предполагая, что оно войдет туда когда бы то ни было.

Вопрос о том, уменьшает или нет цивилизация – общее название для воспитания, обучения, науки, искусства, промышленности, богатства, политического строя и т. д. – преступность, вопрос двусторонний. В нем заключаются два понятия или, вернее, всякая цивилизация проходит две стадии; первая – когда изобретения и обновляющие инициативы в беспорядке смешиваются друг с другом, как это мы видим теперь в Европе. Вторая – когда этот приток иссякает, и его элементы начинают приобретать стройность и систему. Следовательно, всякая цивилизация может быть очень богатой и не быть при этом стройной, как наша, например; или очень стройной, не будучи особенно богатой, как это было в античном городе или средневековой коммуне. Но с помощью ли богатства или с помощью порядка она устраняет преступность? Несомненно, благодаря ее порядку. Этот порядок в религии, науке, во всех формах труда и власти, во всех различных видах просветительных начинаний, которые взаимно оказывают друг другу внутреннюю или внешнюю поддержку, – этот порядок является невидимым союзом против преступности. И тогда, если бы даже каждая из плодоносных ветвей социального дерева, продолжаю мою метафору, лишь слабо боролась с паразитической ветвью, их соглашения было бы достаточно, чтобы отобрать от нее все питательные соки. Пока республиканский Рим сохранял свою цивилизацию, довольно простые элементы которой легко соединялись в компактную массу, римская нравственность еще держалась. Но по окончании пунических войн, когда азиатский культ Цибелы проникает вместе с греческим искусством в Рим, начинает появляться беспорядок, неурядица умов и желаний. Развращенность выражается в известных признаках; например, обвинение в растрате казенных денег Сципиона Азиатского, который не мог защищаться и был помилован лишь из снисхождения; обнаружение тех кровавых оргий и вакханалий, благодаря которым совершено было столько знаменитых казней; эпидемия поджогов, которую строго преследовал сенат. Если нравы великого античного города никогда не могли исправиться, то не потому ли, что постоянное вторжение чуда экзотических религий и разнородных цивилизаций не давали ему времени привести в порядок этот хаос? Стоицизм в том виде, в каком он вновь расцвел при Империи во втором веке нашей эры, попробовал это сделать, но его попытка отчасти аналогична подобной же попытке протестантизма во времена не менее беспокойные; она проповедовала возвращение к первоисточникам и соглашение между стоическими добродетелями, поддерживаемыми только примитивным патриотизмом и новым космополитизмом, предприятие такое же невозможное, как и введение добродетелей первобытной церкви в среду современного общества или согласование догматов Моисея с современными энциклопедическими познаниями.