Хью Томас - Золотой век Испанской империи Страница 5

Избрание Адриана с политической точки зрения было ошибкой. Он был нечувствителен к античной древности, которая окружала его в Риме, считая ее пережитком язычества. Дворцу он предпочел бы скромный маленький домик. У него были другие заботы: один из первых его указов запрещал носить в Ватикане бороды{39}. Да, он служил мессу каждый день и говорил на хорошей, хоть и грубоватой латыни, но он был совершенно не искушен в политике. Великолепный историк папства Людвиг фон Пастор писал, что «Адрианово простодушное стремление жить исключительно ради долга было для итальянцев того времени словно явление из другого мира: за пределами возможностей их понимания»{40}.

Другим человеком, оказавшим влияние на императора Карла в его ранние годы, был Гильом де Круа, сьер де Шьевр. Этот дворянин, родом из влиятельной фламандской семьи, служившей всем великим герцогам Бургундии на протяжении предыдущего столетия, в 1509 году стал «гувернером и главным камергером» Карла. Его влияние было противоположно влиянию Адриана – но оно было весьма значительным, поскольку он являлся носителем бургундской традиции даже еще больше, нежели эрцгерцогиня Маргарита. «Говоря по правде, – признавался Карл архиепископу Капуи, – пока он был жив, монсьер де Шьевр правил мною». Он спал с Карлом в одной спальне и не спускал с него глаз весь день. Карл рассказывал венецианскому послу в Испании Гаспаро Контарини (писателю и будущему кардиналу), что сызмальства узнал цену Шьевра и «надолго подчинил свою волю его»{41}.

Шьевр был человеком себе на уме, но исполнительным – и суровым наставником. Когда французский посол Жанлис спросил его, зачем он заставляет Карла так много трудиться, хотя тому всего лишь пятнадцать лет, Шьевр ответил: «Кузен, я призван охранять и защищать его юность. Я не хочу, чтобы он оказался неспособным правителем из-за того, что не понимает положения дел или не научился как следует работать»{42}. Научиться работать! Может ли образование дать человеку что-либо более важное?

Шьевр был весьма заинтересован в продвижении интересов своей семьи. Тем не менее, именно он дал Карлу рыцарское образование, так много значившее для того, и рассказал ему об использовании различных видов оружия, о верховой езде, а также о таких героических творениях, как сочинения превосходного придворного Оливье де ла Марша. Ла Марш, государственный служащий из Франш-Конте, был капитаном гвардии при все еще с печалью вспоминаемом Карле Смелом. Он написал заметки о дворцовом этикете и церемониале, отводя в них первое место знаменитому бургундскому ордену Золотого Руна. Ему принадлежала аллегорическая поэма о Карле Смелом, «Le Chevalier dйlibйrй», написанная в 1482 году, а также мемуары, которые пользовались большим читательским спросом в следующем столетии.

Ла Марш был автором книги, где описывался кодекс поведения в различных европейских странах, которую читали император Максимилиан и, возможно, его дочь Маргарита. Благодаря Ла Маршу, для которого, судя по всему, жизнь представлялась как один сплошной вызов и цепь последовательных опасностей, память Карла Смелого заняла важное место в характере молодого императора Карла: ибо «никто другой, – как писал нидерландский историк Хёйзинга, – не вдохновлялся настолько сознательно образцами прошлого или выражал подобное стремление соответствовать им», как этот герцог{43}. То же самое может быть сказано и о Карле-императоре. Подобно своему предку, Карл гордился орденом Золотого Руна, который выражал для него значимость таких вещей, как доблесть, преданность, набожность и даже простота.

В Вальядолиде в 1522 году Карл, очевидно, был все тем же долговязым, угловатым юношей со странными чертами лица и вечно приоткрытым ртом, которого так часто рисовал любимый портретист его тетушки Маргариты, Бернарт ван Орлей. У него была сильно выраженная габсбургская челюсть{44}, и, как выразился один посол, было похоже, что его глаза посажены на чересчур длинное лицо. Он был тощ. Венецианец Контарини описывает его так: «Среднего роста, не длинный, не короткий, скорее бледный, нежели румяный, с крепкими ногами и сильными руками, нос довольно остер, но мал, глаза беспокойные, взгляд серьезный, но не жестокий и не суровый»{45}. Это определенно не был еще тот умудренный жизнью человек, которого мы видим на гениальных полотнах Тициана; он не похож ни на стоящую фигуру с собакой, ни на сидящего в кресле монарха с орденом Золотого Руна на груди, и тем более на рыцаря в латах в битве при Мюльберге. Впрочем, в своем телосложении Карл был не менее противоречив, чем во всем другом.

В молодые годы отрицательные качества, по-видимому, доминировали в его характере. Духовник Карла, Глапион, говорил Контарини, что молодой правитель слишком хорошо помнит несправедливости, причиненные ему другими людьми; он не был способен легко забывать{46}. Разговоры, судя по всему, его утомляли; ведение беседы не было чем-то таким, что давалось ему без труда{47}. Алонсо де Санта-Крус называл его «другом одиночества и критиком веселья»{48}. Один из придворных, де Лонги, охарактеризовал его темперамент в 1520-х годах как смесь пассивности и нетерпения.

Вскорости Карл начал поражать своих современников тем, что Рамон Каранде, великий историк начала XX века, назвал «его чрезвычайной способностью психологического проникновения»{49}. Его авторитетный биограф, немец Карл Бранди, писал, что в конечном счете он стал «императором в словах и делах, во внешности и жестах… Даже те, кто долгое время ему прислуживал, удивлялись не только его молодости, но также его энергии, строгости и величию»{50}.

Придворные и государственные чиновники понемногу начинали видеть в нем великодушие, широту ума, щедрость. Хотя он по-прежнему выглядел нездоровым, медлительным в движениях и в речи, и даже безобразным внешне, в Карле чувствовалось какое-то могущество, авторитет лидера. Он никогда не чувствовал себя с людьми легко и естественно – но теперь в его личности начали отражаться его высокие представления о чести и уверенность в своей цели. Как показывает небольшое собрание его мемуаров, он понемногу становился искренним и любопытным. Некоторые из этих черт уже проявляли себя в Вальядолиде в 1522 году{51}.

Благодаря Шьевру Карл был бургундским дворянином; Адриан Утрехтский сделал его набожным; его тетка Маргарита привила ему вкус к политике и изящным искусствам, а также познакомила его с идеей общественного служения, присущей всем Габсбургам. Это сочетание влияний породило в нем, по выражению Карла Бранди, «глубокомысленные принципы и желание воплощать их в жизнь, аристократические манеры, а также идеалы рыцарской чести и борьбы за христианскую веру, в духе кодекса Золотого Руна». Бургундия также дала ему представление о политических преимуществах строгого соблюдения дворцового церемониала.

Уже в 1522 году он имел вкус к хорошей одежде: он выглядел «muy rico y galбn»[12]. Он был физически развит, и его дед, император Максимилиан, говорил, что «рад, что мальчик делает такие успехи в охоте, поскольку если бы не это, люди могли бы заподозрить, что он бастард, а не мой внук»{52}. С ранних лет жизни он привык считать, что будет похоронен в прекрасном картезианском монастыре Шанмоль под Дижоном, где находились гробницы его предков, герцогов Бургундских, высеченные Клаусом Слютером, и всегда надеялся, что сможет отвоевать у Франции эту часть Бургундии; впоследствии он наказывал Филиппу, своему сыну, «никогда не забывать нашего герцогства Бургундского, которое является нашим исконным достоянием»{53}.

Карл, как и все представители его семьи, любил музыку. При дворе Маргариты он научился играть на клавикордах. Он с удовольствием слушал тетушкиных музыкантов, игравших на скрипках, тамбуринах и флейтах, а также хористов; любил он и слушать хорошую музыку в своей капелле{54}. Один из его друзей детства, Шарль де Ланнуа, происходящий из рода не менее выдающегося, нежели Круа (его дед, Гуго де Ланнуа, был одним из основателей ордена Золотого Руна), как-то заметил, что любить музыку пристало лишь женщинам. Карл вызвал его на поединок и сам выбрал копья и боевых коней. Схватка была весьма волнующей; хотя Карл в итоге победил, его конь пал, а шрамы от этого поединка остались у него на всю жизнь. Ланнуа впоследствии стал камергером (кабальерисо майор) Карла, а в марте 1522 года сделался вице-королем Неаполя{55}.

Карл Бранди писал, что один лишь Карл мог замыслить нечто столь великолепное, как витражи кафедрального собора Святой Гудулы в Брюсселе: «В одном окне за другим, словно возведенные на полпути между небом и землей, они стоят, сверкая яркими красками и церемониальной пышностью, – царственные невесты и женихи, попарно опустившиеся на колени в поклонении… кто, кроме Карла, мог бы замыслить и заказать нечто подобное?»{56} Кажется вероятным, впрочем, что идея могла принадлежать его тетке Маргарите, поскольку по меньшей мере пять витражей огромного трансепта были выполнены по рисункам искусного придворного художника Бернарта ван Орлея. Последний витраж, графически изображающий Страшный суд, был вкладом Эрарда де ла Марка – принца-епископа Льежского, друга Карла и одного из немногих европейских владык Церкви, на кого оказали влияние известия о Новом Свете. Сам епископ-даритель изображен на первом плане сцены с крестом в руках{57}.