Габриэль Тард - Преступник и толпа (сборник) Страница 52

3. Физиологические свойства преступника

Переходим к физиологическим свойствам.

Слабая способность к физическим страданиям, указывающая преступника, может быть, объясняет его еще более слабую способность сочувствовать и любить и дает единственное основание его смелости, когда он случайно становится таким. Не вытекает ли она отчасти из того, что он принадлежит обыкновенно к необразованному классу, где заметна дознанная врачами нечувствительность, хотя, правда, в меньшей степени? Это возможно. Нет сомнения, что умственная культура, дошедшая до известной степени, расширяет и прорывает поле восприимчивости к горю и симпатии, а следовательно, и поле сильных ощущений. Эта культура, конечно, нравоучительна, потому что на моральной идее – сознаемся, о философы, что это самый основательный и убедительный аргумент! – основаны сострадание, милость и любовь. Если же она, по выводам уголовной статистики, напротив сопровождается в наши дни деморализацией чувств, то причина этому лежит в том, что чье-нибудь косвенное и минутное влияние заставляет ее порой уничтожать свое первое действие, разрушая, например, известные убеждения или уважение гораздо скорее, чем она может заменить их другими.

В этом есть странность: преступник мало чувствует холод, но сильно чувствует электричество и знает употребление металлов и метеорологические изменения. Он мало огорчается внезапной болезнью, но быстро пугается при опасности, при виде кинжала, например, или слухе о близком допросе. Трудно было найти его чувствительную струну. Ломброзо искал ее, можно сказать, с любовью к науке, к антропологии. Он не терял удобного случая измерить и вычислить. Действительно, измерить все измеримое и сделать возможным для измерения все, что прямо неизмеримо, не это ли цель науки, как цель литературы – изобразить все, что способно быть изображенным, и внушить то, чего нельзя изобразить? Доводить в человеке до крайности первое стремление есть факт антропологический и в то же время психологический, тогда как наши литераторы и художники-реалисты чрезмерно развивают в себе второе. Стеснять действительность сразу со всех концов – такова общая цель. Нельзя извинить Ломброзо за то, что эти вольности могут быть странными. Снисходительных плутов он исследовал и записывал на специальных для этого пластинках с помощью пульсографа, льстивых комплиментов, луидоров, фотографий с изображением голых женщин и стакана вина. Эти кривые очень интересны. Они показывают злодея крайне хвастливого, но менее алчного и менее любезного даже, чем пьяницу. Можно сослаться, впрочем, не на один только пульсограф. Статистика показывает, что прогресс алкоголизма параллелен прогрессу преступности. Правильное исследование преступников доказало, что их мечта не только женщины, но и оргии, что они любят оргии, браки так же, как принцы любят большую охоту, а дамы – большой бал. Но из самого главного, из их разговоров и действий, за их нечувствительностью и глубокой непредусмотрительностью видно безмерное тщеславие, откуда вытекает странная любовь к одежде и драгоценностям и возмутительная расточительность после преступления[105]. Наш автор доходит до утверждения «что тщеславие преступников выше тщеславия артистов, литераторов и женщин, имеющих любовные связи». Прибавим к этому месть и зверство, циническую веселость, страсть к игре и, наконец, лень, доходящую чаще всего до нечистоплотности. Это не все, я охотно еще прибавлю страсть лгать только для лжи.

«Преступник морально гораздо больше походит на дикаря, чем на сумасшедшего». Дикарь также мстителен, жесток, игрок, пьяница и лентяй. Но сумасшедший, Ломброзо старается здесь это напомнить, сильно отличается от злодея психологически, анатомически и физиологически. Сумасшедший не любит ни игр, ни оргий; он держит в страхе свою семью, а злодей часто свою любит. Сумасшедший настолько ищет уединения, насколько злодей – общества себе подобных, «и заговоры настолько же редки в сумасшедших домах, как часты в острогах и тюрьмах».

Ум преступников был исследован. Они непонятливы, но хитры, говорит Maudsley в своей книге «Преступление и безумие».

Каждый из них в своих поступках всегда одинаков. Эти специалисты по преступлению повторяются; они неспособны изобретать, но стоят на высоте в подражании. Другое отличие от сумасшедшего состоит в том, что последнему свойственно брать пример с окружающих и быть в стороне от себе подобных, пока вызванные странным сочетанием идей открытия, даже полезные и истинные, бороздят минутными вспышками его мысленную ночь. Мы не должны также удивляться, что среди ученых существует статистически выведенный для преступности minimum. Безумие на самом деле больше преступления является роковым камнем преткновения для образованных людей, ученых и художников.

Только что указанная мной моральная разница между самым неисправимым преступником и сумасшедшим, на мой взгляд, очень характерна. Хотя среди так называемых преступников и есть настоящие сумасшедшие, как, например, guiteau, но эта указанная разница препятствует им смешаться друг с другом[106]. Этот вопрос надо рассмотреть старательнее. Безумный, изолированный, чужой всем и самому себе, по природе столь же необщителен, как и непоследователен, причем одно вытекает из другого. Он, так сказать, не выше общества подобно гению, он только вне общества. Преступник сам по себе антисоциален и, следовательно, до известной степени принадлежит обществу. Как мы скоро увидим, у него те же товарищи, обычаи, та же речь, только он менее общественен, чем надо. При положении современного общества этого вполне достаточно, чтобы быть антисоциальным. Два шага неравной быстроты могут повести к столкновению даже при движении в одном направлении. Вот почему несчастные, у которых атавистическое строение в известной мере напоминает, положим, строение первобытных дикарей, представляют большую опасность для нашей цивилизации, хотя некоторые из них могли бы быть в нравственном отношении украшением и цветом племени краснокожих. Тогда, может быть, они не были бы преступниками. Без сомнения, многие из них сохранили бы привычки и предрассудки свой среды, более подходящие к их темпераменту. Но ведь это всегда считается честным. Потому что – и это указывает нам на другую важную, незамеченную нами разницу между безумием и преступлением – преступление есть вещь более условная и относительная, чем безумие. Преступный тип Ломброзо взят из нашей эпохи или из нашей эры. Но является ли он пережитком того времени, когда дикари покрывали весь земной шар, или нет, ясно одно, что в первобытный исторический период преступный тип был совсем иной. Может быть, это был тип артистов и деликатных людей, чувствительных и восприимчивых женщин. Тип людей, неспособных ограбить соседнее племя и рожденных на несколько веков раньше.

Из десяти преступлений, которые еврейские законы, как говорит Тониссен, наказывали побиванием камнями (идолопоклонство, возбуждение к нему, служба Молоху, волшебство, вызывание духов, упорное неповиновение родителям, осквернение субботы, богохульство, изнасилование чужой невесты, дурное поведение молодой девушки, доказанное отсутствием признаков девства в момент замужества), девять перестали в нашем европейском обществе даже считаться за преступления, а десятое, изнасилование чужой невесты, осталось преступлением, но совсем в ином отношении. Теперь наказуемо самое насилие над женщиной как таковой, а не оскорбление человека, у которого над невестой совершено насилие. Следующие преступления наказывались сжиганием, убийством или повешением: ложное предсказание, хотя верное, но данное от имени чужих богов, прелюбодеяние с замужней женщиной, проклятие родственниками, кража у израильтянина, добровольное убийство, зверство, содомский грех и кровосмешение. Во многих из этих преступлений даже нет нарушения закона, а в других относительная тяжесть преступления сильно изменилась. В Египте самым большим преступлением было убить кошку. Разве можно сказать, что евреи, как и все древние народы, делали бессмысленную ошибку, называя преступлением деяния, теперь безвредные? Нет, потому что эти преступления не были безвредными, они могли подорвать основы их социальной организации. Какова социальная организация, такова и преступность: в Египте большой штраф налагался на того, кто занимался общественными делами, в нашем же демократическом обществе, напротив, законно наказывают избирателей, которые воздерживаются от голосования. Какова цель, таково и средство: карательные меры – только орудие. Эти народы нисколько не обманывались, считая добродетелью те чувства, которые мы иногда осуждаем. Система добродетелей, также как и системы преступления и порока, меняется вместе с ходом истории. В глазах арабов тремя главными добродетелями являются мужество, гостеприимство и кровавая месть, а не честность, любовь к труду и благотворительность.