Нин Ван - Как Китай стал капиталистическим Страница 7

Оверхамбициозные планы не соответствовали уровню развития производственных мощностей в Китае. Когда выяснилось, что имеющиеся доменные печи не справляются с планом, весь Китай был брошен на «борьбу за сталь». Фабричные рабочие, школьные учителя, полеводческие бригады в деревне – все превратились в сталеваров. Даже в страду крестьяне плавили сталь в дворовых доменных печах, пока зерно гнило на полях. Немудрено, что по большей части эта сталь оказывалась непригодна для использования. Но главное в том, что кустарное производство стали привело к абсолютно неверному использованию рабочей силы. В недавнем исследовании говорится, что отвлечение ресурсов от земледелия стало основной причиной сокращения производства зерновых в 1958–1961 годах (Li Wei, Dennis Tao Tang 2005).

Получив первые сообщения о голоде в провинции Хэнань, убоявшиеся наказания местные власти сделали все возможное, чтобы скрыть этот факт, – и упустили момент, когда еще можно было попытаться исправить ситуацию. К тому же прикрепленные к земле крестьяне не могли уйти из деревни, даже если им угрожала голодная смерть. Массовый исход сельского населения был бы воспринят как свидетельство некомпетентности местных органов власти. Кроме того, ликвидация частной торговли означала невозможность поставок зерна в районы, которые особенно остро в нем нуждались. Если бы действовал свободный рынок, частные предприниматели покупали бы зерно в наименее пострадавших районах, где цены оставались низкими, и продавали бы его в пораженных голодом местностях по более высокой цене – ситуация, которую можно описать словами Адама Омита, отца-основателя современной экономической науки: «В обширной земледельческой стране, между различными частями которой существует свободная торговля и сообщение, недостаток хлеба, порожденный самым сильным неурожаем, никогда не может быть так значителен, чтобы вызвать голод» (Smith [1776~ 1976, кн. IV: 33). Ни одно правительство не смогло бы победить голод в условиях запрета на свободное перемещение людей, запасов зерна и на свободный обмен информацией. Поскольку местные власти больше стремились следовать инструкциям из Пекина, чем обеспечивать реальные успехи на подведомственных территориях, китайские крестьяне были обречены.

Тем не менее, если бы децентрализация не уничтожила связи между местными и столичными властями, «большой скачок» не привел бы к столь трагическим последствиям. По этой причине децентрализацию управления следует считать прискорбной ошибкой. Катастрофические последствия «большого скачка вперед» и в связи с этим децентрализации отбросили экономику назад, к централизованному планированию, позволившему по крайней мере восстановить порядок. К середине 1960-х экономика возобновила рост. Накопленный опыт убедил многих партийцев (особенно Чэнь Юня и Дэна Сяопина, которым предстояло возглавить экономические реформы в конце 1970-х – середине 1990-х годов), что плановая экономика – нечто священное и непреложное.

Однако некоторые структурные недостатки в китайской экономике наблюдались еще до централизации 1958 года; возможно, без них не было бы «большого скачка», а счет погибшим от голода не шел бы на миллионы. Эти недостатки – антирыночная ментальность, строгий контроль над внутренней миграцией, монополия государства на средства массовой информации и радикальный антиинтеллектуализм. Ни один из них не имеет ничего общего с децентрализацией. К сожалению, дискуссии о политике «большого скачка» – сначала в партийных, а затем и в академических кругах – во многом отражали разногласия между Мао Цзэдуном и Лю Шаоци: Мао считал, что трагедия «большого скачка» в основном (на 70 %) обусловлена природными катаклизмами (засухой) и в меньшей степени (на 30 %) – допущенными ошибками, в то время как Лю утверждал обратное[53]. Доступная на тот момент информация свидетельствовала в пользу того, что катастрофа произошла по вине человека; позже это было подтверждено с помощью количественных исследований. Опор с Мао Цзэдуном не остался безнаказанным для Лю Шаоци: во время «культурной революции» он подвергся жестоким преследованиям. Досадным последствием полемики стало слишком узкое понимание проблемы: в центре внимания исследователей оказалась личная ответственность руководителей, а не структурные недостатки, укоренившиеся в социалистической системе по причине изначально неверного курса. В результате возвращение к централизации и пятилеткам лишь закрепило многие факторы, обусловившие «большой скачок» и значительно усугубившие последовавшие за ним бедствия.

Не каждый режим переживет такую колоссальную, ужасную и бессмысленную катастрофу, какой стал «большой скачок». Мао Цзэдуну с товарищами следовало благодарить крестьян за то, что они не подняли восстания, а дали вождям второй шанс. Сквозь призму времени «большой скачок» предстает неким «звоночком», предупреждением китайскому правительству: властям следовало полностью пересмотреть всю политическую, экономическую и социальную систему ради того, чтобы смерть миллионов крестьян не была напрасной и трагедия не повторилась. К сожалению, децентрализация управления оказалась удобной мишенью для критики. Провал политики «большого скачка» пригодился оппонентам Мао разве что для оправдания централизованного управления и восхваления плановой экономики. Таким образом, китайское правительство упустило возможность проанализировать ошибки и извлечь из них урок.

Военный опыт Мао сильно повлиял на его экономическую политику после 1949 года. Однако китайский лидер так и не осознал, что во время войны каждый базовый район сам отвечал за последствия своих действий. Серьезная ошибка могла запросто стоить (и часто стоила) жизни. Эти суровые ограничения не распространялись на губернаторов и представителей власти субпровинциального уровня даже после децентрализации. Местные власти редко лишались должностей из-за неумелого управления экономикой. Более того, строгий контроль за средствами массовой информации и коммуникациями внутри правительства исключал возможность того, чтобы местные власти выражали несогласие с принятыми в Пекине решениями, не говоря уже о сколько-нибудь серьезном протесте. Проведенная Мао децентрализация не предусматривала истинного местного самоуправления: Мао не видел в нем необходимости. Совершив быстрый переход к социализму, столь отличный от затяжной и кровавой коллективизации, проведенной Сталиным, Мао уверовал, что нашел благословенную «золотую дорогу» к коммунизму. Все, что требовалось от местных администраций, – это демонстрировать энтузиазм и готовность подчиняться приказам. Когда утопическое видение померкло, расплачиваться за ошибки властей пришлось крестьянам.

Трагедия «большого скачка» показала, что разница между командной и рыночной экономикой отражает глубинные различия в мышлении и мироощущении. Рыночная экономика возможна только тогда, когда никто не претендует на всеведение. Как утверждает Фридрих Хайек (важность этого тезиса еще предстоит осознать), главное преимущество рыночной экономики состоит не столько в эффективности распределения ресурсов, сколько в свободном распространении информации (Hayek 1937). Однако свободный обмен информацией не имеет особого смысла и может показаться невыгодным, если проблему, которую он помогает решить, не хотят признавать. Рыночная экономика предполагает две эпистемологические установки: на осознание собственного незнания и на умение переносить неопределенность. Самонадеянный Мао и победоносная КПК не смогли принять ни одну из них – даже после катастрофы «большого скачка».

6

В начале 1960-х годов, отказавшись от политики «большого скачка», Китай восстановил общественный порядок и вернулся к экономическому росту – чтобы снова распроститься с ними в 1966 году, когда Мао Цзэдун начал «культурную революцию». Сложный комплекс причин, побудивших Мао инициировать «культурную революцию», подробным образом изучен во множестве посвященных этому вопросу исследований, число которых продолжает расти[54]. Очевидно, что Мао с его инстинктивной нелюбовью к централизованному управлению не мог долго мириться с возвращением к плановой экономике. Главной целью «культурной революции» было устранить правящую бюрократию, которая, по мнению Мао, пеклась исключительно о своих интересах, и дать возможность народу участвовать в управлении страной. Поскольку к рыночным принципам Мао относился с еще большим подозрением и никогда не признавал верховенство права, он не понимал, что нападки на централизованное управление в обществе, лишенном местной автономии и законов, неизбежно приведут не к подлинной демократии, а к хаосу. Китайская экономика на долгие годы попала в замкнутый круг, в котором централизация и застой чередовались с децентрализацией и хаосом.

Внутрипартийная политика Мао Цзэдуна и разработанная им теория нескончаемой классовой борьбы с неизбежностью привели к тому, что в идеологическом плане «культурная революция» была даже более радикальной, чем «большой скачок». Чтобы сохранить чистоту социализма, защитить его от буржуазного влияния, с одной стороны, и феодальной порчи, с другой, «красных охранников» (хунвейбинов) – в большинстве своем учеников старших классов и студентов – подстрекали истреблять все институты и объекты культуры, унаследованные от прошлого. Компартия объявила войну «четырем пережиткам» – старому мышлению, старой культуре, старым обычаям и старым нравам. В результате храмы были разрушены, книги и картины сожжены, культурные реликвии уничтожены. Во второй половине 1960-х годов единственными книгами, доступными для жителей Китая, являлись собрания сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Мао, а также отдельные произведения, одобренные правительством и призванные продемонстрировать победу социализма. Все прочие книги были запрещены, библиотеки закрыты. Учителя и профессора – особенно те, кто побывал за рубежом, – претерпевали унижения и издевательства, многие из них умирали или кончали жизнь самоубийством. Серьезно пострадала система образования, академическая наука превратилась в объект насмешек и пародий. Массы подхватили лозунг «Знание бесполезно». Образованная элита по большей части подверглась репрессиям, многих интеллектуалов бросили в тюрьму за правый уклонизм; знание стало смертельно опасным достоянием. Внешнеэкономические связи с Японией и западными странами были разорваны, и китайская экономика потеряла доступ к передовым технологиям. Варварское уничтожение культурного наследия Китая – как материального, так и духовного – явилось, возможно, самой парадоксальной, самой трагической особенностью «культурной революции». Радикальный антитрадиционализм, крайние проявления культурного самоотрицания и самоуничтожения, доходящего ни много ни мало до тотальной декитаизации, кажется, не имеют аналогов в мировой истории. Начиная с первых десятилетий XX века, когда Китай чувствовал себя беззащитным перед растущей экономической, военной и культурной мощью Запада, китайская интеллигенция все чаще критиковала национальное культурное наследие. Однако критика в адрес китайской культуры компенсировалась тем, что интеллигенция была глубоко к ней привязана эмоционально. Выросшие при социализме хунвейбины по большей части не питали ни уважения, ни, тем более, привязанности к собственным культурным традициям. Под прикрытием революционных лозунгов юные бунтари развязали террор по всей стране, став смертоносным оружием против существующей политической системы и культурного порядка. Главными жертвами были видные партийцы и интеллектуальная элита.