Клаус Шарф - Екатерина II, Германия и немцы Страница 9

Обзор интерпретационных рамок предлагаемого исследования был бы неполным без типологии понятийного аппарата. Это относится как к предварительным соображениям, исходя из которых автор анализирует российскую историю XVIII века, так и к намеченной здесь парадигме европейской системы просвещенного абсолютизма.

Идя в ногу с новейшими работами, за предпосылку своего исследования автор взял изменчивую, но нерасторжимую взаимосвязь между внутренними и внешними факторами российской политики XVIII столетия, которые в процессе научного поиска могут все же рассматриваться изолированно друг от друга[120]. Сводя это утверждение к общей формуле, можно сказать, что доиндустриальная модернизация России, начавшаяся во времена Петра Великого, была направлена на утверждение государственного суверенитета и превращение империи в конкурентоспособное государство в системе европейских государств. Российская политика как целое в течение продолжительного времени – отчасти завуалированно, отчасти открыто – неизбежно ориентировалась на достижение этой цели, черпая из нее новые и новые импульсы. С одной стороны, она боролась за свои интересы сначала в Восточной Европе, позже, разрастаясь, – и в Центральной, прибегая время от времени к военной силе, а иногда и к дипломатическим средствам, ссылаясь на принцип равновесия между европейскими державами[121]. С другой стороны, как подчеркивалось в начале[122], процесс внутреннего реформирования еще при Петре обрел необратимую собственную динамику, получив всемирно-историческое значение.

Не отказываясь формально от своей традиционной легитимации, самодержавие постепенно стало все больше и больше походить на современные ему абсолютистские монархии Запада – как с точки зрения теоретического обоснования, так и с точки зрения образа государства. Еще Петр I, царь и император, возвел всеобщее благо в ранг ведущего принципа своей реформаторской деятельности, приравняв обязанности правителя к служению государству. А Екатерина II прямо рассчитывала на то, что ее правление войдет в историю как эпоха просвещения. Однако и в ее царствование самодержавие не сумело последовательно секуляризоваться, хотя императрица и передала церковное имущество в собственность государства, а в законодательной деятельности стремилась заново мотивировать, в духе своего времени, традиционную толерантность по отношению к неправославным подданным[123]. Начиная с Петра I все правители пытались изменить устройство армии, административной и финансовой систем, ориентируясь на западный, более рациональный образец, а Екатерина еще и предприняла попытку выстроить традиционную верхушку дворянства и городских жителей как привилегированные корпорации, ожидая от них результатов, соответствующих их возросшему статусу в государстве[124]. И в целом, следует сказать, российский абсолютизм, подобно другим крупным европейским монархиям, в интересах поддержания и расширения своей власти активно мобилизовал собственные экономические и общественные ресурсы, а также осваивал дополнительные источники мощи, используя для этого внешнюю политику и ведя войны; при этом основная нагрузка постоянно возраставших издержек на содержание войска, флота и двора, совершенствование государственного аппарата и процессы культурной и цивилизационной вестернизации ложилась на категории населения, несшие налоговое бремя и обязанные рекрутской повинностью.

Инерционные силы, сопротивлявшиеся форсированной модернизации, можно разделить на внешние и внутренние – это важно указать в исследовательских целях; в действительности же в своих конкретных исторических проявлениях они образовывали чрезвычайно сложное переплетение. Они накладывались друг на друга, тормозили или – в иные моменты – взаимно усиливали друг друга настолько, что, казалось, угрожали подорвать государственные устои и общественное устройство[125]. Соразмерно цели, которую преследовало государство, – цели самоутверждения – некоторые факторы воздействовали амбивалентно, причем самым устойчивым из них было принципиальное решение об открытии России по отношению к Западу, что, конечно, решало некоторые проблемы, но, с другой стороны, создавало новые. Так, укрепление гегемонистских позиций России в восточной части Европы не только увеличивало ее возможности для политического и военного вмешательства, но и в некоторых ситуациях прямо принуждало ее к интервенциям ради соблюдения авторитета великой державы. Вступление России в торговые отношения с Европой не только содействовало росту ее экономических ресурсов, но и на долгое время определило «полупериферическую» структуру ее производительных сил и производственных отношений[126], приведя, кроме того, к накоплению значительных государственных долгов в царствование Екатерины. Вестернизация культуры в век Просвещения означала в первую очередь трансфер людей и идей, образования и науки, практических знаний и навыков, ускорявших политику реформ. С одной стороны, этот импорт, очень скоро переросший во взаимный обмен, был рассчитан на стабилизацию самодержавной власти за счет постоянного обеспечения государства ресурсами. С другой стороны, в нем крылся двойной риск: во-первых, через все категории подданных он проводил дополнительную линию социокультурного раздела между теми, кто участвовал в процессе вестернизации, кому образование помогало продвинуться по государственной службе, и теми, кто увязал в традиционной среде. Во-вторых, вопреки всем государственным целям, просвещенная мысль несла в себе разрушительное ядро: в конечном счете именно от этой мысли – а отнюдь не от сословных учреждений Екатерины – в последней четверти XVIII века начала исходить формирующая общество сила, пусть даже неотделимая вплоть до рубежа столетия от самого государства[127].

Поскольку горизонты этого исследования обозначены противоположными полюсами русско-немецких и русско-европейских отношений в Центральной и Западной Европе, оно ориентировано прежде всего на анализ дошедшего до нас письменного наследия самой Екатерины. В сохранившихся фрагментах, отражающих ее образ западного мира, можно обнаружить две большие области: с одной стороны – политика держав, действия их глав и государственные дела, осуществлявшиеся в рамках системы европейских держав, а также династические связи и внутренние тенденции в этих государствах, с другой – события и процессы, происходившие в век Просвещения в интеллектуальной, культурной, научной и художественной сферах. На обе эти области распространялся «интерес» императрицы – познавательный и государственный одновременно. При этом познавательный интерес, в значительной мере сформированный политикой, обострялся и направлялся интересами государственными.

Понятие «просвещенный абсолютизм» используется в работе в самом широком смысле. В современной исторической науке этот термин применяется для обозначения стиля правления и форсированной реформаторской политики, практиковавшихся с 1740 по 1789 год во многих княжествах Европы. Однако «европейской проблемой» просвещенный абсолютизм является не только потому, что многообразие его исторических форм, существовавших параллельно в эпоху, длившуюся всего несколько десятилетий, снова и снова заставляет прибегать к сравнительному анализу[128]. Этот аспект интерпретации необходимо дополнить с помощью давно известного наблюдения: просвещенный абсолютизм представлял собой также «широкий и сложный европейский феномен»[129], «нечто большее, чем сумму такого рода явлений в нескольких государствах»[130]. С самого начала своего возникновения в разных государствах, в особенности в Пруссии при Фридрихе II, он развился в широкую транснациональную систему коммуникации просвещенных монархов, их образованных супруг, семейств и дворов, ведущих министров и дипломатов со всей их клиентелой. Эта европейская система просвещенного абсолютизма возникла в определенный момент как «смесь» двух других систем: с одной стороны, «солидарности престолов» – традиционной и постоянно обновлявшейся общности суверенных правителей и европейской аристократии[131] и, с другой стороны, расширявшейся и уплотнявшейся сети коммуникации европейского Просвещения[132].

По сравнению с обеими невероятно могущественными системами, давшими начало новой, третьей, последняя обладала лишь ограниченной автономией. С одной стороны, она продолжала зависеть от интересов политической власти, конкуренции и конфликтов правящих домов и государств. Зародившись около 1750 года, новая система значительно пострадала уже в результате Семилетней войны. Однако и впоследствии напряженность в отношениях между государствами, вызванная властными амбициями просвещенных монархов, в первую очередь Фридриха II и Иосифа II, отрицательно сказывалась на коммуникации. По мере расхождения политических интересов, как, например, в случае Фридриха II и Екатерины после 1780 года, «благородное состязание»[133] быстро утратило свое благородство, соперничество явственно просвечивало сквозь стандартные любезности, а сугубо «доверительные» беседы и переписка с третьими лицами со временем наполнились оскорблениями в адрес бывшего единомышленника – то разъяренными, то циничными, в зависимости от темперамента и настроения.