Эдгар По - Английский с Эдгаром По. Падение дома Ашеров / Edgar Allan Poe. The Fall of the House of Usher Страница 17

To muse for long unwearied hours, with my attention riveted to some frivolous device on the margin, or in the typography of a book; to become absorbed, for the better part of a summer’s day, in a quaint shadow falling aslant upon the tapestry or upon the floor; to lose myself, for an entire night, in watching the steady flame of a lamp, or the embers of a fire; to dream away whole days over the perfume of a flower; to repeat, monotonously, some common word, until the sound, by dint of frequent repetition, ceased to convey any idea whatever to the mind; to lose all sense of motion or physical existence, by means of absolute bodily quiescence long and obstinately persevered in: such were a few of the most common and least pernicious vagaries induced by a condition of the mental faculties, not, indeed, altogether unparalleled, but certainly bidding defiance to anything like analysis or explanation.

Yet let me not be misapprehended (и все же не дайте мне быть неправильно понятым = не хочу…; to let – давать, позволять; to misapprehend – неправильно понимать). The undue, earnest, and morbid attention thus excited by objects in their own nature frivolous (недолжное, серьезное и болезненное внимание, таким образом возбуждаемое предметами, по своей природе пустячными), must not be confounded in character with that ruminating propensity common to all mankind (не должно быть спутано по /своим/ свойствам с той склонностью к размышлениям, общей для всего человечества; propensity – склонность; to ruminate – размышлять), and more especially indulged in by persons of ardent imagination (и которой особенно предаются люди с пылким воображением; to indulge in smth – предаваться чему-либо). It was not even, as might be at first supposed, an extreme condition (это не было даже, как может быть сперва предположено, крайним состоянием), or exaggeration of such propensity (или преувеличением такой склонности), but primarily and essentially distinct and different (но изначально и по существу отдельное и отличное /явление/).

Yet let me not be misapprehended. The undue, earnest, and morbid attention thus excited by objects in their own nature frivolous, must not be confounded in character with that ruminating propensity common to all mankind, and more especially indulged in by persons of ardent imagination. It was not even, as might be at first supposed, an extreme condition, or exaggeration of such propensity, but primarily and essentially distinct and different.

In the one instance (в одном = первом случае), the dreamer, or enthusiast, being interested by an object usually not frivolous (мечтатель или энтузиаст, будучи заинтересован предметом, обычно не пустячным), imperceptibly loses sight of this object in a wilderness of deductions and suggestions issuing therefrom (незаметно теряет вид этого предмета = теряет этот предмет из вида в дебрях умозаключений и предположений, исходящих из него), until, at the conclusion of a day dream often replete with luxury (пока, при завершении мечты, часто исполненной наслаждения), he finds the incitamentum, or first cause of his musings, entirely vanished and forgotten (он не находит incitamentum, или первопричину своих размышлений, совершенно исчезнувшей и забытой; to forget – забывать).

In the one instance, the dreamer, or enthusiast, being interested by an object usually not frivolous, imperceptibly loses sight of this object in a wilderness of deductions and suggestions issuing therefrom, until, at the conclusion of a day dream often replete with luxury, he finds the incitamentum, or first cause of his musings, entirely vanished and forgotten.

In my case, the primary object was invariably frivolous (в моем случае первоначальный объект был неизменно незначителен), although assuming, through the medium of my distempered vision (хотя и принимавшим, через посредство моего расстроенного видения), a refracted and unreal importance (искаженную и ненастоящую важность). Few deductions, if any, were made (мало умозаключений, если /вообще/ какие-либо, были делаемы); and those few pertinaciously returning in upon the original object as a centre (да и те немногие /сделанные умозаключения/ – упорно возвращавшиеся к изначальному объекту как к центру /размышлений/).

In my case, the primary object was invariably frivolous, although assuming, through the medium of my distempered vision, a refracted and unreal importance. Few deductions, if any, were made; and those few pertinaciously returning in upon the original object as a centre.

The meditations were never pleasurable (эти размышления никогда не были приятными); and, at the termination of the reverie (и при окончании забытья), the first cause, so far from being out of sight, had attained that supernaturally exaggerated interest (/его/ первопричина – столь далеко от того, чтобы быть = пропадать из вида – приобретала тот сверхъестественно преувеличенный интерес) which was the prevailing feature of the disease (который был преобладающей чертой этой болезни). In a word, the powers of mind more particularly exercised (одним словом, силы разума, особенно задействованные) were, with me, as I have said before, the attentive (были у меня, как я сказал прежде, внимательными = способностью ко вниманию), and are, with the day-dreamer, the speculative (а у мечтателя – рассудительными = способностью к рассуждению).

The meditations were never pleasurable; and, at the termination of the reverie, the first cause, so far from being out of sight, had attained that supernaturally exaggerated interest which was the prevailing feature of the disease. In a word, the powers of mind more particularly exercised were, with me, as I have said before, the attentive, and are, with the day-dreamer, the speculative.

My books, at this epoch, if they did not actually serve to irritate the disorder (мои книги в ту пору, если они и не служили к тому, чтобы растравлять мою болезнь; actually – действительно; на самом деле; вообще), partook, it will be perceived, largely, in their imaginative and inconsequential nature, of the characteristic qualities of the disorder itself (разделяли, как будет замечено, в большой степени, по своей образной и непоследовательной природе, характерные качества самой болезни; to partake of – разделять, иметь примесь; to perceive – воспринимать, понимать; large – большой; largely – в большой степени).

My books, at this epoch, if they did not actually serve to irritate the disorder, partook, it will be perceived, largely, in their imaginative and inconsequential nature, of the characteristic qualities of the disorder itself.

I well remember, among others, the treatise of the noble Italian, Coelius Secundus Curio, “De Amplitudine Beati Regni Dei (я хорошо помню, среди прочих, трактат благородного итальянца Целия Секунда Куриона, «О величии блаженного царства Божия»; лат.);” St. Austin’s great work, the “City of God (великий труд Блаженного Августина, «О граде Божием»; St. = Saint – святой[5]);” and Tertullian’s “De Carne Christi (и «О плоти Христа» Тертуллиана),” in which the paradoxical sentence (в котором парадоксальная фраза) “Mortuus est Dei filius; credible est quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est («Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребённый, воскрес: это несомненно, ибо невозможно»; лат.),” occupied my undivided time, for many weeks of laborious and fruitless investigation (занимала мое неразделенное время = всецело занимала мое время, много недель кропотливого и бесплодного исследования).

I well remember, among others, the treatise of the noble Italian, Coelius Secundus Curio, “De Amplitudine Beati Regni Dei;” St. Austin’s great work, the “City of God;” and Tertullian’s “De Carne Christi,” in which the paradoxical sentence “Mortuus est Dei filius; credible est quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est,” occupied my undivided time, for many weeks of laborious and fruitless investigation.

Thus it will appear that (вот так и кажется, что), shaken from its balance only by trivial things, my reason bore resemblance to that ocean-crag spoken of by Ptolemy Hephestion (выводимый из равновесия лишь тривиальными вещами, мой рассудок носил = имел сходство с тем океанским утесом, о котором говорил Птолемей Гефестион; to shake – трясти; to bear – носить), which steadily resisting the attacks of human violence, and the fiercer fury of the waters and the winds (который, твердо сопротивляясь атакам человеческой силы и еще более свирепой ярости вод и ветров; violence – насилие, жестокость, сила; fierce – яростный, свирепый; fiercer – более яростный, яростнее), trembled only to the touch of the flower called Asphodel (сотрясался лишь от прикосновения цветка, называемого Асфодель).

Thus it will appear that, shaken from its balance only by trivial things, my reason bore resemblance to that ocean-crag spoken of by Ptolemy Hephestion, which steadily resisting the attacks of human violence, and the fiercer fury of the waters and the winds, trembled only to the touch of the flower called Asphodel.

And although, to a careless thinker, it might appear a matter beyond doubt (и хотя беспечному мыслителю = на поверхности могло бы показаться делом несомненным: «вне сомнения»), that the alteration produced by her unhappy malady, in the moral condition of Berenice (что перемена, произведенная ее злосчастной болезнью в нравственном состоянии Береники), would afford me many objects for the exercise of that intense and abnormal meditation (предоставила бы мне много предметов для упражнения в том напряженном и ненормальном размышлении) whose nature I have been at some trouble in explaining (чью природу я силился объяснить: «я был в некоторой проблеме в объяснении»), yet such was not in any degree the case (но это было совсем не так: «но таково ни в коем случае не было дело»).

And although, to a careless thinker, it might appear a matter beyond doubt, that the alteration produced by her unhappy malady, in the moral condition of Berenice, would afford me many objects for the exercise of that intense and abnormal meditation whose nature I have been at some trouble in explaining, yet such was not in any degree the case.

In the lucid intervals of my infirmity (в ясные промежутки = в моменты просветления моей хвори), her calamity, indeed, gave me pain (ее беда действительно давала = причиняла мне боль), and, taking deeply to heart that total wreck of her fair and gentle life (и, принимая глубоко = близко к сердцу это полное крушение ее чистой и спокойной жизни), I did not fall to ponder, frequently and bitterly, upon the wonder-working means (я не упускал случая поразмышлять, часто и горько, над чудотворными средствами; to fall – падать) by which so strange a revolution had been so suddenly brought to pass (которыми такой странный переворот так внезапно был учинен: «приведен случиться»; to pass – проходить; протекать; происходить).