Като Ломб - Как я изучаю языки. Заметки полиглота Страница 3

Я упросила, чтобы меня записали на французский, который в гражданской школе можно было изучать дополнительно. Настойчивость очень полезна при прохождении любого учебного курса. Но назначение на должность учительницы французского языка бедной госпожи Будаи объяснялось, вероятно, только тем, что ее звали Кларисса[2]. Наша директор, наверное, думала, что человек с таким именем обязательно должен знать французский. Амбиций было достаточно и у меня, и у преподавательницы… Никогда не забуду, как через месяц она назначила меня дежурной и я – после долгого копания в словаре и только из благодарности педагогу – написала на доске: La toute classe est bienne («В классе все в порядке» – непр. франц.).

В университете с физикой я была не в ладах, а с химией дело шло хорошо. Особенно любила, да и сейчас люблю, органическую химию. И по сей день верю, что так получилось благодаря тому, что я параллельно овладела латинской грамматикой.

Грамматика – это система. Кто душою и сердцем усвоил грамматику какого-либо языка, кто прошел выучку грамматики, тот подготовлен к систематизированию во всех областях систематизируемых знаний. Последнее относится, например, и к органической химии. Научившись склонению и спряжению на примерах основных фраз, по столбовому тракту логики мы сможем добраться и до самых отдаленных границ в органической химии. Нетрудно будет усвоить, что для получения все новых и новых веществ следует только всякий раз замещать другими радикалами водородные атомы двух основных органических соединений – метана и бензола.

…Приближались выпускные экзамены, и я должна была уже получать диплом, с которым, я знала, делать мне будет нечего. В начале тридцатых годов, как известно, в капиталистическом мире разразился экономический кризис. Мучительно тяжко было найти себе место не только обладателям аттестата зрелости, но и специалистам с вузовским дипломом.

И я выбрала себе другую профессию: решила, что буду жить преподаванием языков. Только вот каких языков? Латынь я знала не ахти как здорово, учителей французского языка в городе было предостаточно – больше, чем желающих его изучать. Прочный заработок мог обеспечить только английский. Но здесь имелась другая проблема: его мне надо было прежде выучить…

Способ изучения языка, которым я с тех пор пользуюсь и которому хотела бы посвятить нижеследующие главы, я разработала для себя под руководством двух моих тогдашних наставников – нужды и жажды знаний.

Годится ли этот способ для других? Попытаюсь дать в дальнейшем ответ и на этот вопрос. Здесь же я хочу только подчеркнуть, что, если бы кто-нибудь с таким же терпением и любознательностью корпел над книгами, как я весной 1933 года на ободранном диване в углу снятой комнаты – своей квартиры у меня не было, – тот достиг бы аналогичных результатов. Первой книгой для учебного чтения был один из романов Голсуорси. Через неделю я стала догадываться, о чем там идет речь, через месяц я понимала; а через два месяца уже наслаждалась текстом. Чтобы дать своим будущим ученикам знания более твердые, на всякий случай я пропахала модный в те времена учебник Fifty lessons («50 уроков»). Не чувствую угрызений совести и сейчас, по прошествии долгого времени, что дерзнула преподавать язык по принципу docendo discimus («обучая, учимся сами» – лат.), опережая своих учеников всегда только на пару уроков. Думаю, что недостача твердых знаний возмещалась моим вдохновением и восторженностью.

В фармацевтической лаборатории, где мне удалось между тем устроиться на полставки, я попробовала переводить и письменно. Пробные мои переводы, очевидно, не соответствовали нормам, потому что редактор вернул мне их назад с пометкой «автор перевода – смелый человек».

Следующий шаг в изучении языков, который затем окончательно привязал меня к новой профессии, действительно требовал большой смелости. В 1941 году я решила, что буду изучать русский язык.

Я бы покривила душой, написав здесь, что пошла на это, будучи политически прозорливой или из идеологических побуждений. Сейчас сказать трудно, возможно, я что-то и предчувствовала, в чем-то действительно была политически убеждена, но на первый практический шаг меня подвигло намного более прозаическое обстоятельство. Роясь в книгах букинистического магазина на Кёрут[3], я обнаружила двухтомный русско-английский словарь. И больше не выпускала его из рук; помчалась с найденным сокровищем к кассе. Больших материальных жертв это решение от меня не потребовало: за два потрепанных тома, изданных в 1860 году, я заплатила ровно 96 филлеров[4]…

В Венгрии в тот период активно распространялась фашистская идеология, и изучение русского языка выглядело подозрительно. В этом смысле мне повезло, что свой метод я разработала, отталкиваясь именно от письменных текстов. В университете, если правильно помню, русский все-таки преподавали, но шанс попасть туда был равен вероятности получить стипендию для поездки в Россию. В библиотеке Шандора Фери, адвоката, коммуниста, вернувшегося на родину из СССР, я обнаружила несколько классических русских романов, однако справиться с ними не смогла. Но и тут на помощь мне пришел случай. В Берлине тогда жило много русских белоэмигрантов. Одна такая эмигрантская семья каким-то образом попала на отдых в небольшой городок Балатонсарсо[5] на берегу знаменитого озера Балатон. Так получилось, что сразу после отъезда этой семьи в их номер заехали мы с мужем.

Горничная готовилась выбросить весь оставшийся мусор. И вдруг сердце у меня забилось – взгляд упал на толстую, напечатанную крупными буквами книгу. Это был какой-то глупый сентиментальный роман выпуска 1910 года. Без колебаний я принялась за него и столько промаялась с текстом, что некоторые страницы помню и до сих пор чуть ли не наизусть.

Когда я смогла перейти к более серьезному чтению, шел уже 1943 год. Наступило время воздушных налетов: Будапешт бомбила американская и английская авиация. Часы, проведенные в бомбоубежищах, значительно продвинули меня вперед. Но приходилось маскироваться. Я купила толстую венгерскую энциклопедию и у знакомого переплетчика на каждую вторую страницу приклеила страницу из гоголевских «Мертвых душ». За несколько часов, проведенных в убежище, я «пропахивала» иногда целые главы. Тогда же я отточила и свою технику чтения; незнакомые слова мне приходилось «великодушно» пропускать, ведь пользоваться словарем в убежище было довольно опасно.

Я едва дождалась, когда смогу поговорить с первым советским человеком и ошеломить его своей литературной осведомленностью. И как только этот случай представился, я не преминула вставить, что читала «Мертвые души» Гоголя. Я не поняла, почему советский офицер так неопределенно вежливо кивает. Только позднее я сообразила, что название книги по-русски звучит Mjortvije dusi, а не «Мэртвиэ», как я представила себе по буквам, не зная произношения.

В начале февраля 1945 года была освобождена городская Ратуша, и в тот же день я пришла туда как переводчик русского языка. Меня сию же минуту оформили и дали первое задание – позвонить коменданту города и представить ему нового мэра. Когда я спросила номер телефона советской городской комендатуры, мне сказали, что достаточно только поднять трубку и там ответят. 5 февраля 1945 года в Будапеште работала одна-единственная телефонная линия.

Начиная с этого момента возможности для изучения русского языка стали неограниченными. Беда была только в том, что к тому времени по-русски я говорила бегло (и, очевидно, с ошибками), но почти ничего не понимала. Те, кому я переводила или с кем разговаривала, считали, что я глуховата, и, утешая, кричали мне в ухо, что, как только я оправлюсь от голодовки, вернется и слух; для нормального веса мне действительно не хватало двадцати килограммов.

В 1946 году я попала в венгерскую канцелярию союзнической Контрольной комиссии. Для лингвиста, коим я себя тогда чувствовала, более идеального места работы нельзя было и представить. В канцелярии, сменяя друг друга, звучала английская, русская и французская речь. Союзники вели переговоры, на которых я переводила. Помимо того что расширились мои языковые знания, я приобрела навыки, столь необходимые переводчику. Молниеносное переключение с одного языка на другой было первым и главным, чему я научилась.

Тяга к «языковым приключениям» привела меня к новому языку – румынскому. Красивым я считаю этот язык и поныне. Он более народен, чем французский, более мужествен, чем итальянский, а благодаря обилию славянских синтаксических и лексических заимствований более интересен, чем испанский. Этот странный сплав пробудил во мне такое вдохновение, что за несколько недель я прочла один из романов М. Себастьяна и учебник румынской грамматики Ласло Галди. Сегодня говорить по-румынски я уже не могу, но у меня часто появляется возможность письменно переводить румынские технические статьи на другие иностранные языки, главным образом на английский.