Виктор Суворов (Резун) - РАССКАЗЫ ОСВОБОДИТЕЛЯ Страница 10

Стоп! Мысль опасная! Нельзя про сухие портянки думать! Мысль эта — провокация! Ее от себя гнать нужно. Так и до беды недалеко. Вот уж чудится, что сухие они совсем... Я ж их ночью на батарею положил... (Хотя и нет на губе батарей.) Они за ночь и высохли, так просушились, что не гнутся... Вот теперь и ногам тепло... Стой!

Да я ж не спал!

Два здоровенных ефрейтора, разгребая табуретки и распихивая губарей, движутся прямо на меня. Мать твою перемать! Да не спал я! Братцы! Я ж тоже человек! Советский! Такой, как и вы! Братцы! Да не спал же я!

Ефрейтор со злостью отталкивает меня в сторону. Я быстро поворачиваю голову вслед ему и тут же, сообразив, насколько это опасно, разворачиваюсь обратно. Но одного мгновения совершенно достаточно, чтобы разглядеть все до одного лица сидящих сзади. Все они, все без единого исключения, — лица задавленных страхом людей. Животный ужас и мольба в доброй полусотне пар глаз. Одна мысль на всех лицах: «Только не меня!»

Наверное, такое лицо было и у меня мгновение назад, когда казалось, что ефрейторы идут по мою душу. Боже, как же легко всех нас запугать! Насколько же жалок запуганный человек! На какую мерзость он только не способен ради спасения своей шкуры!

А ефрейторы тем временем подхватили под белы рученьки курсанта-летчика, что примостился в самом углу. Будущий ас — словно тяжелая деревянная кукла с веревочками вместо суставов. Да он и не спит, он полностью отключился, вырубился то есть, он, видать, не в этом мире. Волокут ефрейторы защитника отечества по проходу, а голова его, как брелочек на цепочке, болтается. Зря ты так, ас, контроль над собой теряешь! Нельзя так, соколик. Вот ты расслабился, а тебя сейчас в 26-ю революционную камеру с хлорочкой — живо очухаешься, а потом в 25-ю, а уж потом пять суток тебе добавят, это как два пальца намочить.

Черт! Сколько же еще младший лейтенант про родную коммунистическую партию будет долдонить? Ни часов, ни хрена. Кажется, уже часов пять сидим, а он все никак не кончит. Если бы портянки сменить, тогда еще можно посидеть, а так — невмоготу. Эх, не вынесу. Голова тяжелеет, вроде в нее две здоровенные чугунные гантели вложили. Только вот ногам холодно. Ежели б портянки...

Или почаще бы ефрейторы отключившихся из зала вытаскивали... Как-никак — все разнообразие, авось и дотянул бы до конца. Или бы на морозец сейчас, на нефтебазу или на танковый завод... Только бы вот портянки...

3

— Вопросов... нет?

Мощный ответ «Никак нет!» вырывается из сотни глоток. Это спасение! Это конец политзанятий! Кончилось...

И без ДП... для меня.

Сейчас последует команда «Построение на развод через... полторы минуты!» Это значит, что надо рвануться всей силой своей души и тела, всем своим желанием жить прямо к выходу, прямо в дверь, забитую вонючими телами грязных, как и я, губарей, и, разбрасывая их, вырваться в коридор. Важно не споткнуться — затопчут, жить-то всем хочется. Прыгая через семь ступенек, надо влететь на второй этаж и схватить свои шинель и шапку. Тут важно быстро найти свою шинель, а то если потом какому-нибудь балбесу достанется твоя, небольшая, и он в нее влезть не сможет, тебя быстро найдут, и схватишь пяток дополнительный за воровство, а того длинного балбеса посадят в твою же камеру за нерасторопность, вот и сводите счеты, кто прав, кто виноват, и у кого кулаки тяжелее. Схватив свою шинель и шапку, разбивая грудью встречный поток арестантов, рвущихся наверх к шинелям, несись вниз. А у дверей выходных уж пробка, и уж ефрейторы ловят последнего... Прыгай в толпу. Как ледокол, разбивай, дроби... А уж полторы-то минуты на исходе, а ты-то еще не в строю, еще не одет, еще не заправлен, еще и красная звездочка твоя не против носа и шапка не на два пальца от бровей. Нехорошо...

Итак, сейчас будет команда «Построение на развод через...» Все замерли в нечеловеческом напряжении, готовые сорваться со своих мест и, сокрушив других, выполнить приказ.

Но младший лейтенант нарочно медлит, испытывая наше стремление через полторы минуты стоять в строю. А все ли прониклись важностью момента? Все ли сжались в комок? Все ли напряглись и готовы зубами грызть своего соседа?

Но взгляд младшего лейтенанта упирается куда-то в угол, и никто не смеет повернуть голову и глянуть на то, что в такой момент могло привлечь внимание заместителя начальника Киевской гарнизонной гауптвахты. А заинтересовала его рука — грязная, недели две чистившая сортиры и ни разу после того не мытая.

В момент, когда младший лейтенант задал неизбежный вопрос: «Вопросов нет?», на который что есть мочи положено орать: «Никак нет!», эта рука поднялась в дальнем углу.

На губе никто и никогда вопросов не задавал: ясно все с первого момента. И вот на тебе! Желает вопрос задать!

Младший лейтенант знал ответы решительно на все вопросы, которые могла бы поставить жизнь. Кроме того, он был так велик и могуч, что мог бы сокрушить любого, кто таким дерзким способом осмелился нарушить его покой. Ведь даже после доклада какого-нибудь первого секретаря обкома никто не осмеливается задавать никаких вопросов. Здесь же речь шла не о каком-нибудь первом секретаре, власть которого хоть и слегка, но ограничена, тут некое низшее существо пыталось побеспокоить самого заместителя начальника Киевской гарнизонной гауптвахты!

Это явление заинтересовало младшего лейтенанта, тем более что он видел: губарь явно не первый день на губе, должен во всей глубине осознавать степень риска, которому он подвергает себя и всех, кто вместе с ним находится под арестом.

Младший лейтенант был хорошим психологом. Он безошибочно определил, почему полуживой, с ввалившимися глазами курсант-электроник берет на себя этот риск: он решил задать вопрос, чтобы польстить младшему лейтенанту и тем самым заработать своевременное освобождение. Ему явно осталось сидеть день-два, но если его пошлют на танкоремонтный завод, он не выполнит норму и получит еще пять суток, которые смогут превратить его на всю жизнь в забитого, униженного, запуганного полу-идиота. Может быть, даже служба его и карьера после такого необратимого процесса станут более успешными, но курсант не желает этого и готов идти на риск, чтобы уклониться от такого поворота судьбы.

Но не так легко польстить Всемогущему! И если лесть будет признана грубой, льстецу не поздоровится.

Лесть в форме вопроса должна сочетать в себе нечто оригинальное на грани дозволенного. И все мы это совершенно четко понимали.

— Что вы желаете? — подчеркивая свое уважение к проявленной храбрости, вежливо осведомился младший лейтенант.

— Курсант Антонов, арестован на пятнадцать суток, отбыл тринадцать суток наказания! — четко представился губарь. — Товарищ младший лейтенант, у меня вопрос!

Жуткая тишина воцарилась в зале. Все мы ждали именно этого, но необычайная дерзость замысла сразила нас. И муха, отогревшаяся за печкой, с гнетущим ревом, словно стратегический бомбардировщик, проплыла под потолком. Все мы согнулись и спрятали головы в плечи, как бы стараясь смягчить удар, а гнев мог обрушиться на любую голову.

— Задавайте ваш вопрос, — разрешил младший лейтенант и, подумав, добавил: — пожалуйста.

— Товарищ младший лейтенант, скажите, пожалуйста... Будет ли гауптвахта при коммунизме?

Плечи мои сжались, а голова опустилась еще ниже, как и у всех остальных, — не я один ждал удара обухом по своему загривку. Один лишь задавший вопрос стоял гордо и прямо, развернув впалую грудь и глядя умными серыми глазами прямо в глаза Всемогущему.

Тот на мгновение задумался, затем толстые его губы расползлись в почти детской улыбке. Вопрос явно пришелся ему по вкусу. Озорные огоньки загорелись в его глазах, и он с полной убежденностью и верой произнес:

— Губа будет всегда!

И радостно засмеялся.

Затем Всемогущий еще раз внимательно оглядел электроника и от души похвалил:

— Молодец! А теперь... А теперь дуй в сортир, и чтобы к вечеру он сиял, как у кота принадлежность!

Сотня голов завистливо охнула.

— Есть! — радостно рявкнул тот.

А что можно придумать лучше? Правда, после утренней сверхскоростной оправки сортир загажен изрядно, но за два-три часа его так вылизать можно — залюбуешься! А потом — а потом целый день только вид демонстрируй, вроде ты улучшаешь уже сделанное. Это ведь не вонючие бездонные ямы коммунизма! Эх, сортир! Это ночью его не очень приятно чистить, потому как вместо сна, а днем, в тепле, в уюте...

— Построение на развод через полторы минуты!

Всем телом я рванулся вперед, разгребая локтями столь же упорных своих товарищей...

4

То был чудесный день.

В тот день повезло и мне: в маленькой группе губарей я попал в окружной военный госпиталь — таскать тюки с грязным бельем. А конвойным нам попался артиллерист четвертого курса, явно не раз сидевший и потому покладистый. И когда поздно вечером он объявил десятиминутный перерыв, и мы расселись на обледеневших бревнах, прислонившись спинами к теплой стенке кочегарки, сердобольная разбитная сестричка из кожно-венерологического отделения принесла нам целый ящик огрызков чудесного белого хлеба. Мы с наслаждением жевали его, не в силах делиться впечатлениями того незабываемого дня. Но каждый, я в том уверен, думал в тот момент о храбром курсанте, о риске, на который он себя обрекал, о точности его психологического расчета, о безграничных возможностях человеческого разума.