Александр Кавтарадзе - Военные специалисты на службе Республики Советов 1917-1920 гг. Страница 10

В боях в Москве 27 октября — 1 ноября (9—14 ноября) наиболее активную роль играли Александровское и Алексеевское военные училища, насчитывавшие 2 тыс. юнкеров при 150 строевых офицерах. Однако в вооруженном выступлении на стороне городской думы и «Комитета общественной безопасности» приняло участие ограниченное число офицеров. Так, к 10 часам утра 27 октября (9 ноября) на плацу Александровского военного училища «собралось несколько сот юнкеров и очень мало офицеров. Среди училищных офицеров оказались подавшие рапорта о болезни, а то и просто не явившиеся без указания причин»[117]. Не оправдались надежды и на присоединение к вооруженному выступлению хотя бы части офицеров из нескольких десятков тысяч, находившихся к этому времени в Москве. «Офицеров откликнулось мало — необходим был приказ от авторитетного возглавления, чтобы поднять эту массу», но генерал А.А. Брусилов отказался стать во главе вооруженного выступления, не проявили в этом отношении инициативу и другие находившиеся в Москве известные военачальники[118]. Что же касается шести московских школ прапорщиков, то в вооруженном выступлении приняли, и то ограниченно, участие лишь юнкера 2-й школы; юнкера же остальных школ, как, например, 6-й, расположенной в Кремле и укомплектованной подпрапорщиками-фронтовиками, объявили «нейтралитет», а юнкера расположенной около Смоленского рынка 4-й школы вообще оставались в своих казармах.

Таким образом, из находившихся в двух столицах нескольких десятков тысяч офицеров против Октябрьской революции сразу же выступили максимум четыре сотни офицеров.

Сразу после побед Октября возникли три главных контрреволюционных очага на окраинах страны — на Дону, в Оренбуржье и Забайкалье. Почти все строевые части Донского, Оренбургского и Забайкальского казачьих войск находились в Действующей армии, некоторые полки — в Петрограде и Москве. На территории же указанных казачьих войск с началом мировой войны оставалось лишь внутреннее военное и местное управление, в котором было всего 97 офицеров (из них в Донском — 48, Оренбургском — 28 и Забайкальском — 21)[119], не считая состоявших в отставке, раненых и выздоравливавших, находившихся в отпуске и т. д. Об ограниченном числе строевых офицеров, в частности на Дону, свидетельствует тот факт, что Каледин, начав мятеж 25 октября (7 ноября), сумел выделить для поддержки вооруженного восстания юнкеров в Москве всего бригаду 7-й Донской казачьей дивизии (21-й и 41-й Донские казачьи полки) с 15-й Донской казачьей батареей[120]. Однако, получив известия о подавлении мятежей Керенского — Краснова и юнкерских в столицах, Каледин отменил даже этот свой приказ. Вооруженные же выступления части оренбургского казачества во главе с войсковым старшиной А.И. Дутовым и отряда забайкальских казаков, возглавляемого есаулом Г.М. Семеновым, как известно, были сравнительно легко пресечены революционными войсками.

Наиболее серьезный очаг контрреволюции возник в начале ноября на Дону, куда из Действующей армии, различных городов (прежде всего Петрограда и Москвы) устремилось значительное число офицеров. Ядро этого офицерства составили изгнанные из Действующей армии и запасных полков корниловцы и другие контрреволюционно настроенные элементы. Они видели выход из создавшегося положения только в установлении военной диктатуры, чтобы «огнем и мечом» подавить в стране революцию. Нельзя, однако, сбрасывать со счетов то, что среди этих офицеров были и такие, которые не принимали активного участия в корниловском мятеже, не изгонялись солдатами из частей и т. д., а оказались на Дону в силу других обстоятельств.

25 октября (7 ноября) Петроградский Военно-революционный комитет издал приказ армейским комитетам и Советам солдатских депутатов, в котором призвал «революционных солдат бдительно следить за поведением командного состава»; офицеры, которые «прямо и открыто» не присоединятся к совершившейся революции, должны были быть «немедленно арестованы, как враги». Насколько важное значение придавалось выполнению этого приказа, доказывают содержавшиеся в нем требование «немедленно огласить» приказ перед частями «всех родов оружия» и предупреждение, что сокрытие его от солдатских масс расценивается как тягчайшее преступление перед революцией и будет «караться по всей строгости революционного закона»[121]. Присоединиться к Октябрьской революции «прямо и открыто» могли лишь те сравнительно немногочисленные офицеры, которые уже были членами партии большевиков, стояли на ее платформе или хотя бы ей сочувствовали. Подавляющему же большинству генералов и офицеров (особенно кадровых) выполнить это требование было более чем сложно: прежде чем принять решение присоединиться или нет к Октябрьской революции, им необходимо было время для того, чтобы разобраться в создавшейся обстановке. В результате, чтобы не оказаться в положении арестованных, многие офицеры предпочли бежать на Дон, хотя это и было связано с большими опасностями, так как со стороны органов Советской власти принимались достаточно эффективные и суровые меры, чтобы не допустить сосредоточения сил контрреволюции на Юге России.

В Новочеркасске 2 (15) ноября 1917 г. возникла так называемая «Алексеевская организация» (по имени ее организатора генерала М.В. Алексеева), ставшая ядром Добровольческой армии, создание которой было провозглашено 25 декабря 1917 г. (7 января 1918 г.). Численность ее к 9 февраля 1918 г., когда добровольцы из станицы Ольгинской вышли в свой «1-й Кубанский поход», составляла около 3700 человек, в том числе примерно 2350 офицеров[122]. Из этого числа 500 были кадровыми офицерами, в том числе 36 генералов и 242 штаб-офицера (24 из них были офицерами Генерального штаба) и 1848 — офицерами военного времени (не считая капитанов, которые относились к кадровым): штабс-капитанов — 251, поручиков — 394, подпоручиков — 535 и прапорщиков — 668 (в том числе произведенных в этот чин из юнкеров).

Наличие в Добровольческой армии значительного числа офицеров военного времени объясняется тем, что часть этой категории офицеров отнеслись к Октябрьской революции враждебно. Эти офицеры, большинство которых вышли из низов русского общества, за время войны, получив чины и отличия, уже привыкли к власти. М.Н. Герасимов писал в воспоминаниях: накануне выпуска из 3-й Московской школы прапорщиков (ноябрь 1916 г.) им уже были выданы офицерские гимнастерки «со свежими, для многих такими желанными погонами с одной звездочкой», которая могла стать «путеводной звездой — звездой счастья. Подумать только — большинство из нас — народные учителя, мелкие служащие, небогатые торговцы, зажиточные крестьяне наравне с избранным меньшинством — дворянами, профессорами и адвокатами (а таких немало у нас в школе) и изнеженными сыновьями банковских тузов, крупных фабрикантов и подобных им — станут «ваше благородие». Есть над чем подумать…»[123] А после производства в офицеры Герасимов писал: «Итак, свершилось. Мы — офицеры… Нужно сознаться, быть офицером все же приятно. Нет-нет да и скосишь глаз на погон. Идущих навстречу солдат мы замечаем еще издали и ревниво следим, как отдают они честь»[124]. Для многих офицеров военного времени, имевших невысокую общеобразовательную и военную подготовку, мечтавших после окончания войны устроиться на хороших должностях, переход от полученной в армии власти к прежнему «ничтожному существованию» казался весьма нежелательным. А в Добровольческой армии они стояли в одном строю не только с кадровыми офицерами, но даже и со штаб-офицерами. К началу 1918 г. в Добровольческой армии было свыше тысячи юнкеров, студентов, воспитанников кадетских корпусов и гимназистов старших классов, а также 235 рядовых, в том числе 169 солдат, что являлось ярким свидетельством отсутствия у «белого движения» какой-либо поддержки в народе.

В историографии имеет место не совсем, на наш взгляд, правильная точка зрения о том, что офицерство Добровольческой армии с точки зрения его социального происхождения и имущественного положения относилось к помещикам и капиталистам. Так, Л.М. Спирин, называя Добровольческую армию «буржуазно-помещичьей», пишет, что входившие в нее «люди (автор, видимо, имеет в виду всех добровольцев, не только офицеров. — А.К.) знали, за что они дрались» ибо «они не могли смириться с тем, что рабочие и крестьяне отняли у них и их отцов земли, имения, фабрики, заводы»[125]. К сожалению, автор не указывает, на основании каких материалов он делает столь категорический вывод об имущественном положении офицеров-добровольцев. Поэтому приведем сведения из послужных списков семидесяти одного генерала и офицера — организаторов и видных деятелей Добровольческой армии, участников «1-го Кубанского похода» с указанием их социального происхождения и имущественного положения (см. прил. 1).