Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи Страница 10

Еще хуже — разлагалась армия. По мере того как в этой торговой олигархии ремесленников, вольноотпущенников, предпринимателей, судовладельцев, составлявших тогдашний римский народ, возрастали зажиточность, гордость, пороки, жадность, по мере того как вырождалась знать, которая теряла свой престиж и свои богатства и, стараясь только об увеличении доходов, не заботилась об общем благе, демократический дух, идея, что народ господствует над всем и должен распоряжаться всем, делала громадные успехи.[105] Эта идея еще не угрожала гибелью самому государству, но она уже разрушила дисциплину в армии. Чтобы не создавать себе многочисленных врагов, консулы при наборе делали исключения для большого числа римских граждан, особенно богатых, для которых военная служба в отдаленных странах, отрывавшая их от их дел и городских удовольствий, была невыносимым бременем. Офицеры не смели более наказывать граждан, которые впоследствии могли отомстить им при голосовании в комициях; они позволяли приводить в лагери рабов и любовниц, напиваться допьяна, принимать теплые ванны, совершать жестокости и грабежи, в результате чего трусость и низость обнаружились во всем войске.[106] Изыскивались всевозможные средства, чтобы привязать господ империи к воинской повинности, понижая ценз для призываемых на военную службу, уменьшая срок службы до шести лет, давая отставку солдатам, сделавшим шесть кампаний,[107] увеличивая контингенты латинских колоний и союзников, среди которых было еще много крепких земледельцев.[108] Но с тех пор как легионы римских граждан стали служить примером лагерных скандалов, нельзя было поддерживать дисциплину и в когортах союзников и латинов; армия вырождалась в школу обжорства, грабежей и жестокости.

Это медленное разложение военного, земледельческого и аристократического общества, начавшееся вместе с приобретением военной гегемонии на Средиземном море, породило и то, что мы охотно бы назвали настоящим римским империализмом. Дух грубого насилия и гордость росли вместе с богатством и господством во всех классах; жадность аристократов и капиталистов, страх перед военным упадком совершенно заменили мудрую политику вмешательств, представителем которой был Сципион, жестокой политикой разрушения и завоевания. Эта политика была начата объявлением третьей войны Карфагену (149), завоеванием Македонии (149–148) и Греции (146). В 154 г. вспыхнула в Испании война с небольшим союзным народом; ее считали неважной, но скоро одно поражение стало следовать за другим; еще хуже было то, что, когда в Риме увидали, что эта испанская война будет не простой военной прогулкой, а долгим и тяжелым испытанием, не нашлось более ни солдат, ни офицеров.

Этот скандал, открывший всем военное падение государства, первые симптомы которого прозорливыми наблюдателями были замечены уже во время войны с Персеем, увеличил беспокойство, внушаемое все растущим благосостоянием и богатством Карфагена. Катон энергично повел кампанию, уже предпринимавшуюся им много раз, дабы побудить Рим разрушить своего соперника, прежде чем тот разрушит его самого. На этот раз предложение было принято при поддержке богатых капиталистов, желавших сделаться господами торговли между внутренней Африкой и Средиземным морем, и нищей аристократии, надеявшейся обогатиться от войны. Напрасно последние представители римской честности старались помешать этой ужасающей несправедливости. После вероломного объявления войны, после позорных поражений, после массы усилий и трехлетней войны, Карфаген был сожжен Сципионом Эмилианом, и его торговля перешла в руки римских купцов.[109] В это же самое время Македония и Греция, ободренные неуспехом римского войска в Африке и Испании, восстали, но были побеждены, сурово подавлены, обращены в провинции, присоединены к империи и разграблены. Коринф, самый прекрасный из городов Греции, был сожжен. Несколько лет спустя, в 143 г., консул Аппий Клавдий, напав без объявления войны на Салассов в Пьемонте — Трансваале капиталистов того времени, отнял у них часть золотоносной территории, и тотчас римское общество взяло в аренду рудники, переправило туда более пяти тысяч рабов и сделало Виктумулы в области Верцелл центром торговли золотом в Пьемонте.[110] Таким образом, к первым симптомам слабости и упадка общественного духа в Риме присоединился буйный порыв гордости и жестокости, подобно вихрю уничтоживший до основания Коринф и Карфаген.

Однако люди просвещенные, как Катон, Семпроний Гракх, Сципион Эмилиан, Метелл Македонский, Гай Лелий, Муций Сцевола, Лициний Красс, Муциан, были испуганы. Они удивлялись новому могуществу и богатству Рима; они способствовали культурному развитию, как, например, Метелл, завоеватель Македонии, который, решив выстроить храмы Юпитеру и Юноне и окружить их обширным портиком, вызвал из Греции архитекторов и скульпторов, в том числе, как говорят, двух братьев — Поликлета и Тимархида, первыми познакомивших Рим с чисто аттической скульптурой.[111] Но они не могли примириться со зрелищем гибели лучшей части древнего земледельческого и аристократического общества, семейной дисциплины, гражданского рвения, сдержанности страстей, согласия классов. В самом деле, что станет с Римом, если деревни будут непрестанно должать и безлюдеть, если все римские граждане, некогда земледельцы, превратятся в купцов, предпринимателей, ремесленников и нищих, если роскошь, нерадивость и развращенность знати все будут расти? Конечно, вероломная и ловкая политика Рима настолько ускорила падение великих государств Востока, что с их стороны нечего было опасаться: все государства от Пергама до Египта были до такой степени ослаблены и унижены интригами и насилиями сената и римских посланников, что скоро можно было видеть самое редкое явление во всемирной истории — самоубийство одной из самых богатых и могущественных восточных монархий. Аттал, царь Пергама, умирая, оставил в наследство римскому народу свое царство и своих подданных (133 до P. X.): единственный в древней истории пример, подготовленный, без всякого сомнения, долгими интригами, о которых, к несчастью, мы очень плохо осведомлены, но которые были одним из величайших дел римской дипломатии. Не двигая ни одного легиона, пользуясь только своим превосходством и своим престижем, чтобы двинуть вперед уже начавшееся разложение этого старого государства, Рим накладывал свою руку на одну из самых плодородных областей мира. Однако если римское могущество спокойно распространялось в Азии и во всем бассейне Средиземного моря, если были разрушены Коринф и Карфаген, то варварские народы Испании сопротивлялись, и война, истощая казну и уменьшая войско, все продолжалась, несмотря на опустошения и убийства, организованные римскими полководцами. Этого было достаточно, чтобы обеспокоить лучшие умы.

Инстинкт самосохранения, который во все эпохи представляет такое большое сопротивление историческому движению и стремится избегнуть необходимых болезненных проявлений прогресса, пришел в смятение; со всех сторон поднялись жалобы, которые мудрые люди повторяют во все времена, когда меняются цивилизации. Многое хорошее и дурное гибнет вместе по высшему закону, смысл которого часто ускользает от современников. Последние судят о событиях по их первым результатам; они по инстинкту противятся разрушению того, что хорошо; они страшатся всегда окончательной гибели среди смены цивилизаций, которая напоминает лето на крайнем севере: необычайно долгий день, долгие сумерки, полное исчезновение всего во мраке короткой ночи, а потом снова заря, пробуждающая мир. Но когда человек, при полном блеске цивилизации, видит наступление медленных сумерек, он, боясь, как бы свет не погас навсегда, с беспокойством оборачивается назад, к заходящему солнцу. Просвещенные люди этого времени думали, что следует поддерживать все хорошее, что только было в старом обществе, присоединяя к нему лучшие приобретения новых времен. Они хотели соединить прошлое и настоящее; восстановить класс мелких собственников, поставлявших солдат,[112] вернуть к древней простоте нравы аристократии,[113] напомнить римлянам их обязанность производить многочисленное потомство.[114] Вечная иллюзия и противоречие людей каждой трудной переходной эпохи цивилизации было мучением и величием наиболее крупной личности этого поколения.

Публий Корнелий Сципион Эмилиан, сын Павла Эмилия, усыновленный сыном Сципиона Африканского, был выдающийся человек, почтенный ученый, великий полководец, с благородным характером, мало заботившийся о богатстве и удовольствиях, не растративший в кутежах своих прекрасных природных качеств. Друг и любимый ученик Полибия, великого мыслителя, открывавшего ему все тайны своего глубокого исторического знания, он понимал, что империализм кончит разрушением империи, что гордость, алчность, жажда удовольствий, безбрачие, все страсти торговой эры и обусловливаемая ими политика разрушат военное могущество Рима, внутренний порядок, согласие классов, и в метрополии империи спустят с цепи демагогическую анархию, в которую впадало столько греческих республик. И однако ему, одному из редких по способностям, храбрости и знанию людей выродившейся аристократии и единственному великому и энергичному полководцу своего поколения, пришлось исполнять все наиболее трудные и жестокие предприятия современного ему империализма, когда другие генералы не могли привести их к счастливому окончанию: сперва разрушение Карфагена, затем разрушение Нуманции в Испании, где все еще продолжалась война. Но мог ли он противостоять роковому ходу вещей? Ученик Полибия лучше других слышал издали шум водопада, к которому стремился поток времени, но он также с ужасающей ясностью видел невозможность повернуть обратно реку истории и ее роковой бег.[115]