Стефан Куртуа - Черная книга коммунизма Страница 10

Иван Бунин сказал о том же, но еще раньше, в 1924 году. Приведу его горестные слова:

«Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы… Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству, равенству, высоко сидел на шее русского «дикаря» и призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие… Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее, он разорил величайшую в мире страну и убил миллионы людей, а среди бела дня спорят: благодетель он человечества или нет?»

Не могу удержаться от вопроса: неужели и впрямь нынешние продолжатели дела Ульянова — Джугашвили умнее, прозорливее и ответственнее Бунина и Павлова, Вернадского и Бердяева, Короленко и Горького, сотен офицеров, убитых в гражданскую, миллионов людей, расстрелянных без суда и следствия?

Однако насколько же коварна и коротка наша память.

Мы уже готовы забыть, что немедленно после октябрьского переворота были запрещены все оппозиционные газеты, начались преследования всех некоммунистических партий. Социал-демократическая партия, которую возглавлял Ленин, была быстренько переименована в коммунистическую. Была развязана братоубийственная гражданская война, в крови потоплены кронштадтское сопротивление, крестьянские восстания в Поволжье, на Дону, в Сибири.

Нам неприятно признавать, что В. Ульянов-Ленин, перед которым нас заставляли стоять на коленях, оказался убийцей с большой дороги. Именно он уничтожил нашу родину-мать Россию, бросил ее, как охапку хвороста, чтобы разжечь костер «мировой революции». Именно он санкционировал «красный террор», создание концентрационных лагерей, в том числе для детей-заложников, применение удушливых газов против восставших тамбовских крестьян. Именно он несет ответственность за бессмысленные жертвы гражданской войны.

Мы стали забывать, с какой свирепостью Ленин и ленинцы уничтожали крестьянство, дворянство, купечество, офицерство, творческую и научную интеллигенцию. Именно у Ленина была патологическая ненависть к русскому народу, православию, культуре.

Мы как бы запамятовали, что нас сажали в тюрьмы за сбор колосков на уже убранных полях, за невыработку трудодней, за опоздание на работу, за критику властей и политические анекдоты.

Мы хотели бы забыть, что наших отцов и дедов, попавших по вине бездарного командования в плен, из концлагерей Германии переселили в советские лагеря. Сотни и сотни тысяч умерли от непосильного труда и голода.

Да мало ли еще всего, что мы упорно отгоняем от себя. Память насилуем беспамятством и топаем на выборы, чтобы проголосовать за то, чтобы нас снова унижали, оскорбляли и расстреливали.

Вспомним совсем близкое наше бытие. XX съезд, на котором нам кое-что рассказали о Сталине. Но тут же посадили в тюрьму тех романтиков, что приняли интриги в борьбе за власть за десталинизацию. Затем осудили неразрешенную «оттепель» и продолжили преследования инакомыслящих.

Но вирус сомнения совсем убить было уже невозможно. Семя недовольства прорастало и развивалось. Вспомним исповедальную деревенскую прозу. Вспомним стихи поэтов и песни бардов. Вспомним расхожие анекдоты, беседы за полночь на кухнях и многое другое.

Как прозрачно проявлялось во всем этом, с одной стороны, осознание убожества нашего бытия. А с другой — отчетливое ощущение собственного бессилия, идущее от липкого страха перед властью, равно как и от нашей лени — физической и душевной, от неумения и нежелания победить самих себя, от неуважения к самим себе, острого дефицита собственного достоинства.

«Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить, — писал соратник Ильича Гусев. — Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства… Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, мы вынуждены не только рвать нашу дружбу, но идти дальше — идти на доносительство».

Уже к 10-летию октябрьского переворота — Кольцов, столь трогательно оплакиваемый «шестидесятниками», восхищался бдительностью советского человека:

«Если белый гость покажется подозрительным, им тревожно заинтересуется фракция жилтоварищества. На него обратит внимание комсомолец-слесарь, починявший водопровод. Прислуга начнет пристальнее всматриваться в показавшегося ей странным жильца. Наконец, дочка соседа, пионерка, услышав случайный разговор в коридоре, вечером долго не будет спать, что-то, лежа в кровати, взволнованно соображать. И все они сами пойдут в ГПУ и сами расскажут о том, что видели и слышали».

И, как бы отвечая «проклятому Западу», сколько человек тайно работает на ГПУ, Кольцов повизгивает от восторга:

«Не сорок, не шестьдесят, не сто тысяч человек работают для ГПУ. Какие пустяки! Миллион двести тысяч членов партии, два миллиона комсомольцев, десять миллионов членов профсоюза — свыше 13 миллионов (миллион «чертовых дюжин»!) по самой меньшей мере. Если взяться этот актив уточнить, несомненно, цифра вырастает вдвое».

Когда нынешние аналитики пишут о перестройке, неважно, поддерживая ее или критикуя, они обходят стороной суть явления, а именно то, что новый политический курс означал исторический поворот от революции к эволюции, т. е. переход к социал-реформизму. Страна практически встала на путь социал-демократического развития. На официальном партийном уровне в начале перестройки это упорно отрицалось, в том числе и мною (иначе и быть не могло), но в жизни восторжествовала именно концепция реформ.

Как бы там ни было, но перестройка спасла страну и народ от новой гражданской войны, которую Россия уже не смогла бы пережить. Гадко и омерзительно жить сейчас. По многим причинам. Но не будь перестройки, было бы значительно гаже.

Горбачевский режим — арьергард ушедшей в подполье номенклатуры, ельцинский — авангард новой, вышедшей из подполья. В этом авангарде немало старых лиц, сумевших при уходе развернуться на 180 градусов. Но немало и новых, некоторые из них — благородно-либеральные. Их мало. Но они есть. И хочется верить, что они выведут страну на главную магистраль прогресса, имя которой либерализм. Не вина, а беда Горбачева и Ельцина, что они не достигли неокантианского и либерального озарения. Не дано. Как не достигла этого и страна в целом. Только Бог знает, когда это произойдет. Но отправная точка известна: эпоха перестройки.

В заключение хотел бы высказать несколько соображений по книге. Сила ее — в документальности. Она рассказывает о коммунизме как явлении мирового порядка, его катастрофическом влиянии на развитие человечества. Но, как мне представляется, в политологии произошло смешение понятий. Коммунизма реального нигде не было и быть не могло. Коммунистическая теория — это утопия, игра фантазии, злой обман, игра на инстинктах, спекуляция на реальных социальных уродствах и противоречиях. Маркс и Энгельс ловко приспособили многовековые коммунистические идеи к условиям эпохи первоначального накопления капитала, объявив коммунизм конечной целью общественного развития, а рабочий класс — могильщиком капитализма.

В этой схеме русские большевики увидели спекулятивную возможность мобилизации обнищавших и бесправных масс России на свержение старого режима на основе мести и ненависти. Заманчивая мечта переродилась в уродливую практику, которую я называю большевизмом. Он интернационален, но в каждой стране приобрел свои особенности. Нацизм — в Германии, фашизм — в Италии, франкизм — в Испании, маоизм — в Китае и т. д.

Свои особенности он имеет и в тех странах, где определенные силы, называющие себя коммунистическими, не сумели прийти к власти, остались на уровне носителей спекулятивных идеалов охлократии.

Другое мое соображение вызвано распространенной неточностью в определении времени свержения большевизма в России. Советские и российскиеполитологи за точку отсчета взяли август 1991 года — военно-фашистский мятеж большевистской верхушки. Эту трактовку взяли на вооружение и западные политологи. Я не могу согласиться с этим.

Во-первых, смена любого строя — не одномоментный акт, а длительное вызревание чего-то нового во всех областях жизни, особенно в сознании. Агония коммунизма-большевизма (употребим такой термин) началась сразу ж епосле смерти Сталина. Еще памятны политические кульбиты того времени. Особенно активная фаза этой агонии началась в 1985 году, с началом перестройки. Еще до 1991 года была изъята из Конституции 6-я статья[3], началась эпоха гласности, парламентаризма, прекращены политические репрессии и преследования церкви, возобновлена реабилитация жертв политических репрессий, закончена холодная война.