Алексей Смирнов - Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени Страница 10

Скопин-Шуйский рассказал Делагарди о том, что их ждет впереди, делая это в намеренно оптимистических тонах, чтобы союзники не решили, будто дело царя Василия Шуйского проиграно. По словам новгородского наместника, все подданные были верны царю, лишь восемь тысяч бездельников ушли к самозванцу, и теперь эти разбойники вместе с четырьмя тысячами поляков осаждают Москву. До прихода шведов Скопин-Шуйский не решался выступать в поход лишь потому, что не был вполне уверен в преданности царю новгородских жителей.

За намеком на возможную нестойкость новгородцев скрывалась куда более драматическая история полугодовой давности. В тот период Новгород был готов перейти на сторону самозванца, и Скопин-Шуйский проявил несвойственную для него слабость духа. Поддавшись на уговоры двух своих приближенных, окольничего Татищева и дьяка Телепнева, уверявших, что чернь вот-вот начнет убивать знатных людей, он вместе с ними тайно бежал из Новгорода. Беглецы, прихватив городскую казну, перелезли в день церковного праздника городскую стену и, не предупредив о своих планах даже митрополита, покинули Новгород. Отойдя на значительное расстояние от города, Скопин послал в Новгород письмо, в котором уверял, что он спешно отправился к границе, чтобы нанять шведов для помощи царю.

Действительно, беглецы поначалу направились в Ивангород, откуда легче было вести переговоры со шведской Нарвой. Но уже в дороге пришло известие, что Ивангород перешел на сторону самозванца. Деваться было некуда. Путники много дней блуждали по лесам и болотам, опасаясь выйти к какой-либо из приграничных крепостей. В Новгороде после бегства наместника власть взяла чернь, народ требовал отправить за Скопиным-Шуйским погоню. Знатные жители, опасаясь расправы, были вынуждены идти на поводу у толпы. Погоню посылать все же не стали, но по подвластным Новгороду крепостям разослали письма с требованием задержать беглого наместника с казной. Это едва не сделал воевода крепости Орешек, к которой вышли после своих блужданий в лесах измученные путники. «Они приняли немалое бесчестие от воеводы того города; осуждая сделанное ими и насмехаясь над ними, он хотел, заковав их в узы, послать их к „державному“ [Новгороду]», — повествует летопись о самом трагическом эпизоде в жизни Скопина-Шуйского. Судьба спасла юного героя от бесчестья. Его спутник Татищев оказался родственником воеводы Орешка и уговорил того отпустить путников. Страсти в Новгороде к тому времени улеглись. Митрополиту и знатным людям удалось успокоить обывателей, убедив их, что для общего блага нужно просить Скопина-Шуйского вернуться. Так и случилось. Гроза разошлась, но князю пришлось пожертвовать инициатором бегства — Татищевым. Вскоре после возвращения в Новгород толпа расправилась с ним, обвинив в намерении изменить царю. Скопин-Шуйский даже не попытался вступиться за спутника и спасителя, понимая, что следующей жертвой мог стать он сам.

С приходом шведского войска противники Василия Шуйского в Новгороде и многих других городах России притихли. Наемники еще не вступили ни в одно сражение, за исключением неудачной попытки взять Копорье, но уже помогали Шуйскому в борьбе за умы подданных. В грамотах царя и Скопина, рассылаемых по городам, распространялись слухи об огромном шведском войске, идущем на помощь Москве. Царские агенты говорили о ста тысячах закованных в броню воинов и о близкой дружбе шведского полководца Якоба Делагарди с князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Эти сведения любопытным образом трансформировались в русском фольклоре, где приводятся завышенные сведения о шведском войске, а Скопин и Делагарди объявляются родственниками. Еще двести лет спустя после событий Смутного времени по русским деревням распевали песню о Михаиле Скопине и его «любимом шурине» Митрофане Фунтусове — Якобе Делагарди, часто называвшемся в России по имени отца Понтусом, — и сорока тысячах «ратного люду ученого», присланного «честны король, честны Карлосы» на помощь русскому царю.

Переговоры в Новгороде велись весь апрель. Наконец второго мая 1609 года первый отряд шведов во главе с Эвертом Горном и Андреем Боем вместе с русским ополчением выступил на Старую Руссу. Город был сожжен и без боя оставлен польским полковником Кернозицким, хозяйничавшим на северо-западе России. В подчинении Кернозицкого находились около двух тысяч запорожских казаков, русских тушинцев и поляков. Это было разложившееся воинство, привыкшее к грабежам мирного населения и давно не сталкивавшееся с серьезным противником. Вскоре этот отряд перестал существовать. Передовые части шведов настигли Кернозицкого в селе Каменка, где шла массовая пьянка. Дозоров выставлено не было. Многие из спавших вповалку по избам воинов так и не успели почувствовать, что перешли в мир иной. Наемники Делагарди кололи их как свиней. Уйти от побоища удалось лишь пятистам сторонникам самозванца. «Большинство без штанов, шпаг и одежды, все поторопились в большой лагерь под Москвой», — сообщал в своем донесении Делагарди Эверт Горн, руководивший побоищем в Каменке. Шведы потеряли в этом сражении лишь четырех человек.

Армия Делагарди, отряд за отрядом, с перерывами в несколько дней, выходила из новгородского лагеря на московскую дорогу. Бурная поздняя весна привела к разливу рек, и апрельские снега превратились в потоки воды. Панцирная немецкая пехота по колено проваливалась в жидкую дорожную грязь, солдаты надрывались, вытаскивая из глубоких луж пушки. Мосты были разбиты, по обеим сторонам дороги стояли сожженные деревни. Жителей не было видно — они укрывались в лесах. Безлюдная местность сильно замедляла скорость движения войска, вынужденного взять на себя перевозку обозных припасов.

Районы, где еще сохранялись живые деревни, давно кончились, и наемники могли лишь с тоской вспоминать, как легко там решалась обозная проблема. «Ямом называют каждое село, в котором меняют подводы, — рассказывает о русской транспортной системе один из поляков, содержавшихся в русском плену в период Смутного времени, — порядок же такой, что за один час представят несколько сот подвод. Но это из-за необыкновенной жестокости, с которой относятся к мужикам, ибо когда замешкаются, то их карают: поставят рядом всех мужиков и, зайдя с конца, три человека палками по три раза ударяют каждый своего мужика и стегают их бичом по ногам. А обойдя ряд, снова то же повторяют, до тех пор, пока не будет подвода».

Впрочем, жестокость царских слуг не шла ни в какое сравнение с бесчинствами польских и русских отрядов, выступавших на стороне самозванца. По свидетельствам очевидцев, русские даже превосходили в жестокости поляков, вызывая среди них тревожные разговоры: «Если они так поступают со своими, то чего же приходится ждать в этой стране нам?» Повсюду рыскали конные банды грабителей, точно решивших показать своим видом, что силы ада поднялись из преисподней на землю. Головы убитых младенцев, насаженные на казачьи пики, покачивались в такт лошадиной рыси среди церковных хоругвей, взятых в ограбленных монастырях и превращенных в бандитские знамена. На конские крупы были накинуты драгоценные церковные ризы, в кожаных мешках бились иконы, приспособленные для игры в кости, за спинами всадников сидели полубезумные пьяные молодые женщины, жены и дочери дворян и крестьян, изнасилованные и вырванные из родных гнезд. Надоест живая игрушка хозяину, сунет он ей лениво нож под сердце и бросит в придорожную канаву — впереди будет еще много таких. Летописи рассказывают, что люди бежали в леса, «со зверьми в единых пещерах живуще», где за ними охотились с гончими. Матери, боясь крика младенцев, душили их в звериных норах — это было лучше, чем увидеть, как голову твоего дитяти разбивают о камень хохочущие охотники на людей.

Восставшие холопы, связав мужа, сына или брата, по десять человек насиловали на его глазах жену или родственницу, били как по тимпану по срамным местам — и убивали в этот момент. Девочек, обесчестив, отпускали просить милостыню, и они брели с распущенными волосами, оставляя за собой кровавый след, по улицам затихших в ужасе городов и деревень. Страсть к разрушению стала даже сильнее жажды наживы. Казаки не довольствовались одним грабежом, если они не успевали сжечь дома, то выламывали окна и двери, всячески старались сделать их непригодными для жилья, втаптывали копытами лошадей съестные припасы в навоз. Крестьян, которых, казалось бы, убивать было невыгодно, мучили до смерти просто для удовольствия. Известно, что один из казачьих предводителей, Наливайко, собственноручно зарезал 93 жертвы обоего пола. От злодейств не спасались даже те города и области, которые принесли присягу самозванцу. В тушинский лагерь потоком шли жалобы на «польских казаков», не знавших никаких ограничений в своих разбойничьих рейдах. Жители Переяславского уезда писали, например, самозванцу: «…от тех панов вконец погибли, паны крестьян бьют и грабят и жен емлют и детей на постель, достатки все пограбили, и платье и лошадей поймали, многих крестьян побили и пожгли, дома их разграбили, села и приселки и деревни стали пусты, люди со страху скитаются по лесу и болоту, рожь и ярь не жата и озимая не сеяна».