Мурад Аджи - Без Вечного Синего Неба. Очерки нашей истории Страница 10

Тот разбойный выпад Кремля был зарницей, вестницей бури, горе пришло, когда в Угличе загадочно погиб царевич Димитрий, последний из династии Рюриковичей. Вскоре умер бездетный царь Федор, его смерть поставила перед сложной дилеммой: русских царей в Москве больше нет. Как быть царству? На осиротевший престол претендовал лишь один Годунов, но его, самозванца, не желали духовенство, аристократия и народ.

Смута, как видим, росла не на ровном месте, ее напитывали событиями. В пылу борьбы за власть и вспомнили о царе Симеоне. Но Россия не была бы Россией, если б хоть когда-нибудь считалась с законом.

Борис Годунов всех обвел вокруг пальца. Он загодя купил у Греческого патриарха право учредить в Москве новую Церковь, вестницу «новой веры», то есть христианство на греческий лад. Ее открыли 26 января 1589 года, когда слабоумный царь Федор был еще жив! Тогда у Кремля появился «карманный» духовный владыка, бывший архиерей Иов, он и совершил обряд миропомазания над самозванцем Борисом, назвав его царем.

Воистину, «пороки становились нравами».

Кремль публично отвернулся от Бога Небесного, от культуры своего народа и посмотрел на Запад. В тот миг Московская Русь стала Россией, христианской страной… Присягая царю-самозванцу, двор в один голос заявлял: царя Симеона «на Московское государство не хотеть», хотя в душе держался иного мнения. Царская свита стала двулика, это тоже ее новая черта. Черта Запада.

Упоенный властью Борис был по-московски милостив, он послал своему конкуренту гостинцы и бутылку испанского вина. За мое, мол, здоровье. Тот выпил и ослеп… Но даже будучи слепым, царь Симеон пугал Кремль своим законным правом на власть.

Ему вредили, как могли, каждый желал ущипнуть, уколоть. По приказу Лжедмитрия царя остригли, отправили монахом в Кирилло– Белозерский монастырь с именем Стефан. Василий Шуйский на девятый день своего царствования, велел везти старца Стефана из Кирилло-Белозерского, монастыря дальше, на Соловки. Под жесточайший надзор.

Лишь при Михаиле Романове безропотного и дряхлого «другого царя» оставили в покое. Наконец-то сбылась мечта его жизни – о нем забыли. Последние свои годы первый русский царь провел в Москве. В нищете и забвении.

Самозванцы похоронили Закон и царский титул вместе с царем Симеоном в монастыре, что стоял на окраине Москвы. Стоял на пути из Мещеры.

Москва – Касимов, 2008 г.

Моя «фолк-хистори», горькая, как полынь (продолжение беседы)

– Читателей давно занимает вопрос – как вы стали тюркологом?

О себе говорить трудно: много скажешь – подумают, хвастает, мало – скромничает. За писателя говорят его книги и сплетни, на которые щедры завистники. Больше, чем написал в своих книгах, рассказать о себе не смогу, там весь я, от первой до последней строки.

Пусть читатель судит обо мне сам.

Желание узнать свою родословную обернулось книжкой «Мы – из рода половецкого». Ее начал с вопросов: «Кто есть я? Что есть мои корни?». Это некая автобиография потерявшегося тюрка, который, просыпаясь после долгого сна, открывает Родину и себя… Главное здесь – удивление человека, понявшего, что он тоже человек, что у него, как и у остальных людей, есть предки, есть история. И ему не стыдно за них.

С открытия себя начал в 1991 году серию книг на тюркскую тему, ведь подобные вопросы волновали многих, не только меня. Исследовал, чтобы понять, откуда мы, куда идем… то было прозрение, оно учило думать, не торопясь. Кто знает, не тот ли шаг – ступень мудрости человека? Если захотел понять ложное, что окружает тебя, значит, ты начал самостоятельно думать, вернее, анализировать известное, не так ли? А если твоему примеру последуют другие, то и у них, у этих других людей, изменится сознание, они тоже научатся отделять ложь от правды.

И нам легче будет разбираться в жизни.

Думающее сообщество людей, которых объединили книги. По-моему, звучит неплохо, хотя, понимаю, это – не прозревший народ. Скорее, аристократы духа, таким еще на заре человечества Судьба уготовила роль первопроходцев. Кто-то же должен начинать.

Разумеется, о книгах я не помышлял, пока не обрел читателей. Сначала в журнальных статьях и очерках и только потом уже в книгах. Они – люди разных национальностей, живут далеко друг от друга, но нас объединило желание познать себя и мир, в котором мы живем. Это же интересно. Так мы породнились: я узнавал мир людей и нес ему свои знания… Старался, как мог, вырваться из информационного вакуума, который окружает нас всю жизнь. Иногда получалось.

Ведь мое детство прошло в Москве, где в силу известных причин родители никогда не говорили о нашей семье, ее прошлом, дедушках и прадедушках. Мы жили по-русски, как все в этом интернациональном городе: во врожденном страхе сказать что-то лишнее. И тем навредить себе или кому-то близкому.

После восьмого класса из-за отчаянной нужды пошел на завод «Станколит» учеником токаря, вечером учился в школе рабочей молодежи, занимался спортом. Это – мое детство, оно прошло в Марьиной роще, бандитском районе Москвы, где мало кому удалось избежать тюрьмы. Дрался за себя, за друзей, иначе попал бы в шайку, где заставят прислуживать или воровать. Привод в милицию – обычное дело на нашей улице, благо отделение находилось через два дома. А как подрос, стал скупиться свободой, которую уже ценил, поэтому ушел с улицы в библиотеку. К книгам.

Там, в детстве, было два мира – мы и они. Эти враждующие миры окружают меня всю жизнь, такова Москва, где со времен Ивана Грозного все поделено надвое. Одно – для своих, другое – для всех.

Когда окончил школу, узнал, что я кумык и это плохо. Хуже, чем вор. Меня не взяли в престижный институт из-за «плохой» национальности, хотя экзамены сдал и проходил по конкурсу. То был хороший урок, поучительный. Жизнь делала меня «тюркологом», а я не понимал, противился. Поступил на вечернее отделение МГУ, работал и учился, закончил географический факультет и там же целевую аспирантуру.

За время учебы получил еще несколько хороших уроков: каждый был ударом в одну и ту же «национальную» точку, каждый сослужил мне службу… Особенно когда за просто так чуть не лишили диссертации. Оппоненты не брезговали, действовали, как лагерные… Спасибо им за учебу. Теперь понимаю, это Небо проверяло на стойкость, не давало озлобиться – Москва «выковала» меня.

В научной работе я увлекся экономике-математическим моделированием освоения Сибири и Севера, почему – ответить не смогу. Может быть, мода, может быть, тоже Судьба. Словом, на родину предков, на Древний Алтай, я шел не сам, меня все время кто-то настойчиво «вел».

Правда, о древних тюрках тогда мало что знали, все говорили о величии Сибири.

До аспирантуры я работал в комсомоле и не увлечься Сибирью не мог. Впрочем, не исключено, причина – в моей жене, она родом из Караганды, в Москву приехала из Магадана, где жила с родителями… Словом, выбор был сделан. Тем более что по комсомольской линии я не «шел», опять плохая национальность. Нашему секретарю райкома объявили выговор за неправильный подбор кадров, то есть за меня, рабочего парня. На бюро горкома меня не утверждали в должности, так что о продвижении по службе можно было не мечтать… Чужой я для них, не свой, я не понимал этого, а они нутром чувствовали мою чужеродность.

Это теперь понимаю, то был еще один шаг к «тюркологии», к ней подталкивала партия. И мое любопытство. В конце концов, должен же я был понять, за что в России ненавидят нас, тюрков?

Правда, один раз не стерпел, взорвался, потому что усомнился: тогда уже работал в учебном институте. Написал докторскую диссертацию, но пять лет издевались над ней, не позволяя защитить. Думал, та черная полоса на всю жизнь, свету белому не радовался. Отчаяние убивало, а это великий грех – поддаться собственной слабости.

И вдруг осознал: Он хочет, чтобы я стал другим.

В один день бросил все и начал новую жизнь, благо писать любил и умел.

Из доцента пошел в профессиональные журналисты «на вольные хлеба», то есть на жизнь без зарплаты. Было нелегко. Зато явилось желанное чувство свободы, душа обрела покой. Силы вернулись, потому что вернулась надежда… Но в Союз журналистов меня не приняли, в союз литераторов – тоже, хотя было три или четыре сотни публикаций в центральной прессе и за границей. За книгу «Сибирь: XX век» я попал в «черные списки» ЦК КПСС. На этот раз книга перечеркнула мои заслуги… Опять изгой. Черная кость. И все за то, что сказал правду о грубейших экономических просчетах государства при освоении Сибири.

Грозила тюрьма, если бы не смерть Брежнева, после которой началась чехарда во власти. Им стало ни до чего, в стране набирали силу «перестроечные ветры»…

На волне перемен меня приняли в журнал «Вокруг света» на должность научного редактора, вернее разъездного корреспондента – в горячие точки. Работа интересная, но от нее нормальные люди почему-то отказывались. Я видел расстрелянный Баку, видел, как осетины жгли дома ингушей, потом Чечню в ее печальных видах… Многое повидал в Дагестане. Был заложником у чеченцев, мир их дому.