Эмиграция. Русские на чужбине - Коллектив авторов Страница 10

Когда в очередной раз гостил я в Риме, родители попросили меня увезти и продать в Париже ожерелье из черного жемчуга и брильянтовые серьги Марии Антуанетты. В Риме в те дни познакомился я с заезжим иностранцем, искавшим для женушки историческое украшенье. Жена была в Париже, так что условились мы, что драгоценности я привезу и покажу ей.

Приехав, я тотчас телефонировал ей в «Ритц» и просил назначить встречу. Она пригласила на завтрашний обед, прося привести товарища — в кавалеры для подруги, жившей также в «Ритце». Дело, кажется, принимало странный оборот… Ну, да ладно. На другой день я мобилизовал Федора, и мы явились в гостиницу. О ужас!.. Ожидали нас две уродины: расфуфыренные и размалеванные старухи с головы до пят в побрякушках. Фальшиво в них было все, кроме золота. Ожидая нас, старухи, по-видимому, откушали изрядно коктейлей и теперь, оскорбляя слух и взор, говорили чересчур громко. Хотели, по всему, привлечь внимание и своего добились. В ресторане было полно народу, многих мы знали. Заметив в дальнем углу короля Иммануила, я отвел глаза. Мне передали от него записку: «И тебе не стыдно водиться с такими?» Обед наш был пыткой. Спеша ускользнуть от всех взглядов, я предложил красоткам пить кофе у них в номере. Они одобрили и осмелели вконец. Когда речь зашла об украшениях, я сказал, что забыл их дома. Думать, что матушкины бусы и серьги нацепит обезьяна, было невыносимо. Вскоре я мигнул Федору, и мы покинули «Ритц» с глубочайшим отвращением.

С тех пор как мы жили в Европе, жизнь Федора была связана с нашей. Он поехал с нами в Англию, потом оставался у нас в булонском доме и почти всегда сопровождал нас к моим родителям в Рим. Расстались мы, лишь когда он женился. Было это в июне 1923 года. Венчались в русской церкви на улице Дарю. Женой его стала Ирина Палей, дочь великого князя Павла Александровича от второй жены. На брак Федора мы возлагали большие надежды. Увы, союз оказался неудачным. Несколько лет спустя они разошлись, и Федор вернулся жить к нам.

Приходится признать: последствия поступков наших всегда нами ожидаемы, но порой совершенно неожиданны. Действительно, никак я не ждал предложения, которое сделал мне некий американец, уже одной настойчивостью своей ставший мне неприятен.

Я уж заранее был настроен против. Дело довершили манеры его: явившись, не снял ни пальто, ни шляпы, даже не вынул сигары изо рта. Он объявил мне, что приехал из Голливуда от одной американской кинокомпании, предлагавшей мне за кругленькую сумму сыграть самого себя в фильме о Распутине!

Мой отказ удивил его, но не обескуражил. Решив, что все дело в цене, он удвоил, утроил, удесятерил сумму! Насилу убедил я визитера, что он даром теряет время. Наконец янки ушел, но дал-таки волю раздраженью, выпустив парфянскую стрелу: «Ваш князь — идиот!» — бросил он моему озадаченному лакею. И вышел, хлопнув дверью.

А с деньгами было все хуже. У нас оставались еще кое-какие украшения и ценные вещи. Эти не хотелось спустить за бесценок. Я знал, что в Америке продать их можно выгодней. Решил я отправиться в Штаты с заездом к родителям в Рим. Их я тоже хотел уговорить дать мне на продажу в Америке свои драгоценности. На вырученные деньги они смогли бы существовать.

Отца с матерью не видел я много месяцев. Они, как показалось мне, постарели и сдали. Их надежда на возвращение в Россию рухнула. Да и потом, они, конечно, сильно скучали по внучке. Я опять принялся уговаривать их переехать к нам в Париж, и опять ничего не добился. Они любили Рим, привыкли жить в нем и сниматься с места не хотели.

Матушка не одобрила нашу затею с Америкой. Боялась быть так далеко от нас. Уговорила остаться и попробовать продать вещи во Франции или в Англии. И несколько недель я челночил из Парижа в Лондон, и все без толку. Ювелиры словно сговорились. Приношу жемчуг — просят брильянты. Несу брильянты — хотят рубины и изумруды. О брильянтах Марии Антуанетты сказано было, что-де приносят несчастье. То же с черным жемчугом.

Расскажу характерный случай. Продал я наконец брильянтовые серьги Марии Антуанетты американке. Вручил их ей в обмен на чек. Поехал с ней, по ее предложению, в банк. К несчастью, вздумалось даме по дороге зайти на рю де ля Пэ к знаменитому ювелиру. Ждал я ее в машине с беспокойством. И недаром беспокоился. Вскоре она вышла с расстроенной физиономией, вернула мне серьги и попросила чек обратно. Ювелир сказал, что брильянты великолепны, цена умеренна, но, если хозяйку их обезглавили, стало быть, они несчастливые. И таких случаев было у меня сколько угодно.

С Европой испробовали все. Я махнул на нее рукой и решил попытать счастья в Новом Свете. Была и другая причина ехать. Ведь я еще не отчаялся выкупить своих Рембрандтов у Виденера. Срок выкупа истекал 1 января 1924 года, а дело было в конце 23-го. Мэтр Баркер в письме снова подтвердил, что говорил прежде в Лондоне. По его словам, второй договор, который помимо воли подписал я, не отменял первого, составленного Виденером собственноручно.

«Я уверен, — писал мне Баркер, — что, если до истечения срока вы наберете деньги на выкуп картин, Виденер не вправе будет отказать. Любой суд решит дело в вашу пользу».

Два года я тщетно искал на Рембрандтов деньги. Незадолго до рокового дня посчастливилось мне встретить Гульбенкяна, ближневосточного нефтяного магната, которому я рассказал о виденеровском деле. Узнав обо всем, он предложил мне на выкуп ссуду через банк. Мало того, он не взял с меня никакой расписки, а только просил не продавать картины, а если продавать — ему и никому более.

Деньги я послал нью-йоркскому адвокату, поручив передать их Виденеру в обмен на картины. Виденер отказался. Я готов был вчинить ему иск, однако все же надеялся договориться с ним на месте.

Ехать не хотелось. Ехали не на гулянье, да еще расставались с восьмилетней дочкой, которую и так прежде почти не видели. Малышка была безутешна, что мы уезжаем. Взять ее с собой мы не могли, приходилось оставить