Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 3 Страница 106

…Разговор мой со Шлихтом был прерван приходом Зубова. Зубов взял у Шлихта материалы, поговорил с ним при мне, а потом, когда Шлихт ушел, мы — Зубов, Афанасьев и я — еще долго беседовали о том, как восстанавливается нормальная жизнь в Гатчине и что сделано, и также о том, какие пути мне найти, чтобы узнать еще что-либо об испанских республиканцах, которые вели подрывную работу в «голубой» фашистской дивизии…

И вот история, ставшая мне известной неделей позже, — история, которая кончилась только после снятия нами блокады Ленинграда и освобождения Гатчины.

А началась она… началась она примерно лет за пять до начала Отечественной войны и — совсем не здесь, а на маленькой площади против церкви, в городке Аграмонте, где четырнадцатилетний Антонио, держась за руку своего отца, стоял, поглядывая на резную дверь церкви и слушая, что говорят взрослые. На двери висело объявление каталонского правительства о том, какие сокровища искусств будут переданы в музей, как достояние народа. Отец Антонио говорил своему давнему соседу Родриго Лохес, фермеру из Лериды: «Я бедный человек. Но если мы прогоним фашистов, мы обязательно оросим эту пустыню, тогда у меня будет виноградник и мой сын станет счастливым… Вся Каталония тогда будет достоянием народа… Завтра мы все отправимся на Сарагосский фронт!»

Родриго Лохес сказал: «Это правильно!», а на следующий день, когда телеги с крестьянами Аграмонте, решившими воевать, проезжали узкой дорогой среди скал, над высоким обрывом, из кустов выскочили террористы и обстреляли крестьян. Последнее, что видел Антонио после того, как опрокинутая телега скатилась под откос, был пистолет Родриго Лохеса, направленный в голову отца, пытавшегося умолить террориста-фермера о пощаде.

Так впервые узнал Антонио, что такое сущность фашиста. Когда израненный Антонио очнулся среди красных скал на дне обрыва, врагов уже не было. Восемь убитых ими крестьян лежали на скалах. Мальчик заплакал, прижавшись к телу отца.

Потом Антонио стал подносчиком патронов в отряде Народного фронта, был ранен, лежал в госпитале, потом долго плыл на большом пароходе в неведомую страну. С ним вместе ехало много испанских детей, потерявших своих родителей и свою, разоренную фашистами родину.

«Теперь я уже никогда не встречу Родриго Лохеса, чтобы отомстить ему за отца», — с горечью думал Антонио.

В северном городе, о котором и не слыхивал прежде Антонио, не было виноградников и глубоких ущелий. Вокруг города простирались леса и болота, в рыжем море вода всегда была холодна, зимы были снежными, суровыми. Мальчик из Аграмонте, однако, быстро привык к здешнему климату. Он становился сильным, здоровым юношей. Он учился. Когда он вполне овладел русским языком и ему оказались доступны богатства любой библиотеки, он узнал о мире все то многое, что давно уже знали его русские друзья.

Ленинград стал любимым городом возмужавшего каталонца. Антонио работал и жил на заводе. Среди станков и шуршащих трансмиссий он чувствовал себя дома. Он решил стать инженером и, откровенничая с друзьями, делился с ними своей мечтой: «Когда в Испании не будет фашизма, я вернусь в Аграмонте и сумею построить там такой же завод. А чтоб вы ко мне приезжали в гости, построю при заводе дом отдыха — белую виллу среди маслин, лимонных и апельсиновых деревьев… Хотите?»

И друзья смеялись: «Хотим!»

Антонио жадно следил за мировыми событиями. Когда гитлеровские войска вошли в Париж, Антонио долго был сумрачным и необычно неразговорчивым. Хмуро работал он у своего станка, в свободные часы отказывался от развлечений и однажды, явившись на работу, скупо заявил товарищам:

— У русских будет война с Германией. Вчера я сделал заявление. Хочу изучать аэроплан. Как это у вас называется? Без производственного отрыва…

— Без отрыва от производства! — подсказали ему товарищи.

Но летчиком Антонио стать не успел. Война с Германией пришла раньше.

Завод, на котором работал Антонио, был переключен на производство военных материалов. Антонио отказался от отдыха, ни о чем, кроме войны, не мог и не хотел думать. Он был комсомольцем, и, когда гром канонады впервые донесся до цехов завода, первым повел своих товарищей на строительство баррикад.

Он пережил голодную зиму, ни на один день не отлучившись из цеха.

Услышав, что в гитлеровских войсках, осаждающих Ленинград, появилась испанская дивизия, Антонио, бледный от негодования, в первую минуту даже не хотел этому верить. Опустил глаза, долго думал, потом, вскинув голову, произнес резко и ни к кому из окружавших его товарищей не обращаясь:

— Если так, там должен быть и Родриго Лохес.

— Кто это? — спросили его.

— Знакомый один… Я его убью…

Только ненависть могла привести Антонио к уверенности, что Лохес действительно может оказаться среди брошенных на Ленинградский фронт испанских головорезов. Но уже ничто не могло отвлечь Антонио от навязчивой мысли. Ему не работалось на заводе. Он стал страдать бессонницей. Он обдумывал свой план, и, когда наконец доложил его кому следовало во всех мельчайших подробностях, невозможно было отвергнуть ни одной детали этого плана. Риск был большой. И всего вероятней, Антонио предстояло погибнуть. Но сам он был уверен в успехе, а это для разведчика — главное.

Темной летней ночью маленький самолет поднялся с одного из фронтовых аэродромов. Ничего не видно было внизу — ни линии фронта, ни лесов, только в одном месте вдруг встали к небу столбы слепящих лучей, а вокруг самолета засверкали огненные точки разрывов. Но самолет вырвался из цепких лап вражеских прожекторов, ушел от зениток и вновь погрузился во тьму. В назначенном месте пилот спокойно сказал в переговорную трубку: «Прыгай!», и Антонио отделился от самолета. Парашют раскрылся, и Антонио исчез из поля зрения летчика…

С тех пор никто в Ленинграде долго не знал ничего о судьбе Антонио.

Но вот подробности эпизода, происшедшего 18 июля 1943 года в селе Покровском, близ Гатчины.

Банкет, устроенный штабом 250-й «голубой» испанской дивизии в столовой клуба бывшего Ольгинского приюта по случаю годовщины начала действий Франко против республиканцев Испании, был подготовлен с особенной пышностью.

Испанцы здесь жили лучше, чем в том году немцы, потому что получали из «мирной» Испании богатые посылки.

Испанские вина всех марок, шампанское во льду и цветы стояли перед приборами. Испанские фашисты — штабные генералы и офицеры торжественно принимали подъезжавших на автомобилях гостей — немецких генералов и офицеров. Иные из них вели под руку своих дам. День был солнечный, жаркий. Хозяевами банкета были командир и начальник штаба испанской дивизии.

Ровно в два часа дня старший по чину генерал поднял бокал, готовясь произнести тост за здоровье Франко и, конечно, за предстоящее вскоре падение Ленинграда. И ровно в два часа дня первый внезапно разорвавшийся снаряд разнес угол здания и сразил двух стоявших здесь верховых лошадей.

Другой — разбил вдребезги только что застопорившую перед дверьми в столовую легковую машину. Немецкий, запоздавший на пиршество офицер, выходивший из нее в тот момент, повис замертво, и пальцы его руки остались на ручке дверцы. Убит был и шофер. Третий снаряд влетел через окно прямо в столовую и разорвался внутри. Пиршество получилось кровавым.

Следующие снаряды разбили гараж штаба и несколько занятых штабом кирпичных зданий. Всего легло до двух десятков снарядов…

Через двадцать минут запряженных в телегу и пригнанных сюда из концлагеря трех русских гатчинцев и более полутора десятка военнопленных втолкнули в разгромленную столовую для уборки. На полу лежали пять убитых, искромсанных рваным металлом испанцев, два немца и две русские женщины — из тех продажных «дам», что были приглашены на банкет. Семнадцать раненых были уже увезены. Везде валялись бутылки с вином, закуски, половина длинного стола была разбита и опрокинута.

Из убитых испанцев один еще хрипел, но и его погрузили на машину со всеми наложенными грудой трупами. Жандармы накрыли их брезентом и увезли…

А в шесть часов вечера весь штаб дивизии на поданных машинах перебрался из села Покровского в Красную Славянку.

И до этого происшествия и после него там и здесь в испанской дивизии происходили странные вещи. То эшелоны с боеприпасами застревали в пути или сходили с рельсов. То исчезало со складов оружие, и позже немцы находили его в лесу или не находили вовсе. То на улицах оккупированных городов и сел ни с того ни с сего происходили жестокие драки между немцами и испанцами, и начальство, ища причин драки между, казалось бы, дружественными фашистами, не могло найти никаких иных поводов, кроме, так сказать, «любовных».

Жандармерия испанских фашистов из кожи вон лезла, чтобы предоставить немцам виновников и их подстрекателей: на дворе жандармерии происходили пытки и казни. Были случаи расстрела испанцев немцами. А когда у каждого из семнадцати заподозренных в измене фашизму и арестованных испанских солдат жандармы обнаружили вытатуированный на руке национальный республиканский герб, — на допросе все семнадцать солдат заявили, что мобилизованы они были насильно и теперь решили дезертировать, дабы партизанить в лесу… Что стало с ними после допроса — никому не известно: ни один из них не назвал имени «подстрекателя»…