Коллектив авторов - Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей Страница 11

Вскоре Л.Г. Захарова выпустила фундаментальное исследование о подготовке реформы. Конечно, автор отдавала неизбежную дань сложившейся методологии, декларируя во введении, что задача исследования — «выявить классовую сущность правительственной программы отмены крепостного права». Неизбежным было и заявление о значении ленинских работ, в которых «сформулированы важнейшие методологические положения о первой революционной ситуации, о реформе как побочном продукте революционной борьбы»{96}. Точкой отсчета, однако, становятся последствия Крымской войны. Если М.В. Нечкина и ее ученики рассматривали войну прежде всего как катализатор народного движения, то для Л.Г. Захаровой война — показатель отсталости России, преодоление которой требует радикальных реформ. И ранее историки не проходили мимо «Писем» М.П. Погодина, но только в работе Захаровой «Письма» характеризуются не только как самостоятельная, цельная и детально проработанная программа реформ, но и как документ, появившийся ранее программных заявлений русских либералов и радикалов. Подчеркивая относительную самостоятельность правительственного лагеря, Захарова детально анализировала влияние борьбы различных правительственных группировок на выработку правительственной программы. Изменение программы реформ, ее радикализация были связаны не столько с угрозой крестьянской революции, сколько с желанием «сыграть на опережение», предотвратив саму возможность революционных потрясений для России. И здесь царь и его ближайшее окружение учитывали не только российский, но и западноевропейский опыт. Как и П.А. Зайончковский, Л.Г. Захарова не просто анализировала уровень крестьянских выступлений, но показывала, как крестьянские настроения учитывались реформаторами. Сведения о крестьянском движении император получал от министра внутренних дел С.С. Ланского. Последний констатировал напряженное ожидание «воли» и отсутствие сколько-нибудь значимого народного движения. М.В. Нечкина и ее ученики однозначно считали крестьянское движение тем фактором, который вынуждал правительство радикализировать программу преобразований. По словам же Л.Г. Захаровой, «стремление Ланского убедить Александра II и Главный комитет в отсутствии опасности серьезных крестьянских волнений может объясняться и тактикой министра: консервативно-реакционные силы в “верхах” обосновывали свою программу, в частности проект повсеместного введения генерал-губернаторств, угрозой крестьянских выступлений»{97}. Следовательно, взаимосвязь реформы и революций не столь уж однозначна. Здесь также можно вспомнить, что наиболее радикальные преобразования на окраинах были проведены не в охваченной восстаниями Польше, а в сравнительно спокойной Финляндии.

Важным оказывается не просто размах движения, а, так сказать, его контекст. Так, достаточно мощное крестьянское выступление в Мегрелии 1856–1857 гг. никакого воздействия на программу реформ не оказало, в то же время менее масштабное выступление в Эстляндии («война в Махтре», 1858 г.), показав возможные последствия безземельного освобождения, заставило правительство пересмотреть первоначальную программу{98}. Л.Г. Захарова указывала, что на программу реформ оказывало влияние и дворянство. При этом расхождения наметились не только между консервативным дворянством и правительством, но и между реформаторской группой дворянства, настаивавшей на ограничении власти, и правительственными реформаторами, которые не желали поступаться властью. Таким образом, реформа представляется результатом сложного взаимодействия, а также борьбы различных политических сил и массовых движений; из абстрактной схемы «побочного продукта революционного движения» она превращается в сложный и противоречивый процесс живого творчества.

Концепция Л.Г. Захаровой встретила определенное идеологическое противодействие. К рукописи было предъявлено два упрека: самодержавие не может быть инициатором реформ, а Ленина следует упоминать не реже государя-реформатора. Изменять название автор не стала, а для сохранения идеологического баланса в тексте имя Александра II заменялось словами «самодержец», «император» и т. д. Работа Л.Г. Захаровой стала точкой отсчета для нового этапа отечественной историографии реформы. Примечательно, что она вскоре была переведена на английский язык, что свидетельствовало о сближении позиций отечественных и зарубежных исследователей{99}.

Таким образом, концепция революционной ситуации проделала показательную эволюцию. Родившись в сфере партийной публицистики, в конце 1930-х гг. она стала магистральной в области изучения переломного для страны периода реформ. Ее догматическое прочтение было связано не столько с директивными партийными установками, сколько с инициативой части профессионального исторического сообщества. Основные составляющие концепции можно найти уже в творчестве позднего М.Н. Покровского и его учеников, а свою догматизированную форму она приобрела под пером М.В. Нечкиной. С началом «оттепели», расширением круга источников концепция была несколько модернизирована, но уже к середине 1980-х гг. стало очевидно, что она нуждается в радикальном пересмотре.

Александр Шевырев.

ВО ГЛАВЕ «КОНСТАНТИНОВЦЕВ»: ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ И А.В. ГОЛОВНИН[2]

Эпоха Александра II — время, когда в политический лексикон прочно входит слово «партия». В это слово вкладывался тогда совсем иной смысл, чем в языке современной политологии. Существенно отличался он и от того значения, которое обрело это слово спустя всего несколько десятилетий. В конце 1850-х — 1860-е гг. на слуху были партии «прогресса», «крепостников», «ретроградная» партия и под этими выражениями подразумевались группировки чиновников в правительстве, а также помещиков в губернских комитетах или дворянских собраниях.

Появление таких партий было обусловлено целым рядом причин. Во-первых, пришедшие с началом нового царствования «оттепель» и гласность позволяли индивидуумам открыто и публично заявлять о своей политической позиции. Разумеется, пределы открытости были установлены, и речь шла лишь об умеренной критике правительственного курса, да и то главным образом минувшего царствования. Однако благодаря этой открытости возникает публичная сфера обмена политическими суждениями и выявление через этот обмен политических единомышленников.

Во-вторых, сам Александр II — в отличие от отца, дяди, деда и прабабки — не имел ясно осознанной политической программы. Он постоянно нуждался в советах и был озабочен поиском людей, на которых он мог бы положиться. Ему необходимы были не простые исполнители его воли, а чиновники, имеющие политические программы, реализацию которых можно было бы им и доверить. Обладание собственными политическими взглядами уже не служило препятствием в карьере, а при известных обстоятельствах оказывалось фактором, ей способствующим. Острый публицистический опус курляндского губернатора «Дума русского во второй половине 1855 года» не остановил его карьеру, а, скорее, помог достичь ему шесть лет спустя министерского поста. Цитирование этой записки в приказе и публичное распространение приказа не только принесли главе флота, великому князю Константину Николаевичу, популярность в обществе, но и упрочило его положение в глазах брата-императора.

В-третьих, предпосылками формирования партий были социокультурные процессы, происходившие в первой половине XIX в.: «создание министерств, формирование профессиональной бюрократии, открытие высших учебных заведений», что «положило начало медленному процессу деперсонализации борьбы в высших эшелонах власти, перехода ее в идейно-политическую плоскость»{100}.

«Партии», которыми современники именовали политические группировки или даже политические комбинации в правительстве Александра II, существовали на протяжении всего царствования этого монарха. А. Рибер отмечал, что в эпоху Великих реформ в российском управлении сосуществовали два политических стиля: «протекционизм и профессионализм, которые иногда могли сливаться в случае, если занимавшие высокие посты официальные лица и придворные брали под свое покровительство какую-либо группу чиновников-профессионалов». При этом он выделял «четыре основные бюрократические “партии”, сложившиеся на основе общности групповых интересов: “экономисты”, “инженеры”, “военные” и фракция Шувалова». Особый характер, по мнению американского исследователя, имела группировка «константиновцев», служившая «ярким примером переходной формы от сообщества “клиентов” влиятельного покровителя к группировке, отстаивающей политические интересы»{101}.