Тихон Семушкин - Чукотка Страница 11

За окном бушевала пурга. Приятно было сидеть в тепле. А ведь часто пурга застает каюров в дороге! Тогда каюр подставляет щеку под ветер и покрикивает на собак. Направление ветра служит ему компасом.

- Да, страшная вещь стужа, - начал доктор. - Во время германской войны я служил военным врачом. И вот однажды зимой - было, как сейчас помню, двадцать шесть градусов мороза - в госпиталь привезли мне сразу восемнадцать обмороженных солдат. Вы, должно быть, не знаете, что в старой армии в валенках не разрешалось ходить. Мороз, не мороз, а топай в кожаных сапогах. Назывались они "голые сапоги". Разрезали солдатам сапоги, сняли; смотрю - ноги чернеть стали. Делать нечего, надо ампутировать. Вот досталось работенки! Да ведь это не в настоящих больничных условиях, а в полевом госпитале! Как вспомню про эти ноги, так от мороза подальше, закончил доктор.

- Это что, доктор! Вам и карты в руки, затем вас и учили, - сказал Володя. - А вот здесь, на Чукотке, в двадцать четвертом году не было ни одного доктора и ни одного фельдшера. Начальник милиции обморозил руки. Приехал на факторию - еле-еле отогрелся, а спустя некоторое время руки у него стали чернеть. На одной почернели пальцы, а на другой - вся кисть.

- Ну, и что? - заинтересовался доктор.

- Что? Люди все же понимают, что неминуема смерть, если не отнять руки своевременно. Решили делать операцию домашним способом. Взялся за это дело заведующий факторией. Сначала решили начальника милиции напоить спиртом, а потом случайно обнаружили в домашней аптечке наркотические вещества. Усыпили. Взяли самую обыкновенную пилу, обожгли ее на спиртовом огне, намочили оленьи жилы в спирте для наложения швов, да так за милую душу заведующий факторией вместе со своим бухгалтером и отпилили руку. Когда стали обрезать пальцы на второй руке, начальник милиции проснулся, да как начнет орать! Они ему еще усыпляющего вещества.

- Ну, и что?

- Все благополучно. Как в настоящей клинике.

- А как же они сняли швы?

- Этого я не знаю, но только вот теперь, когда я проезжал мимо Петропавловска-на-Камчатке, своими глазами видел начальника милиции и говорил с ним. Он мне все это и рассказал. Только второй раз, когда усыпили, еле-еле разбудили его. Думали, совсем не проснется. А теперь здоров-здоровехонек. Вот это операция, доктор!

- Ну что же, счастливый случай - и больше ничего. Кроме того, заведующий факторией, видимо, кое-что соображал в медицине, - сказал доктор.

Лишь на другой день к вечеру стихла пурга. Мы смогли добраться до учительской и наконец продолжить наше заседание.

Нам нужно было открыть школу-интернат в условиях, совершенно незнакомых учителю с Большой Земли.

Наше мероприятие проводилось на Чукотской земле впервые. Обо всем этом даже взрослые чукчи не имели представления.

Ведь все то, что мы намерены делать, - открыть школу, оторвать детей от семьи, привезти их сюда, в дом "белолицых", - все это нарушало уклад и быт чукотского народа. Суеверие и шаманизм могли очень осложнить работу. Трудность работы усугублялась еще и тем, что учителя не знали чукотского языка, а дети - русского.

Ребенка нужно успокоить, развеселить, создать ему обстановку, в которой он не тосковал бы по родной яранге. Как будет учитель делать все это?

Разговором на пальцах, мимикой многого не достигнешь. Необходимо узнать психологию ребенка, умело и вовремя поднести ему то, что может его хоть немного заинтересовать.

Вот вопросы, которые обсуждались в учительской под вой затихавшей пурги.

В СТОЙБИЩА ЗА УЧЕНИКАМИ

Самая главная, самая трудная работа по укомплектованию школы-интерната - это работа с родителями. Родителей придется уговаривать, рассеивать те суеверия и предрассудки, которые веками накоплялись у чукотского народа. Как они отнесутся к нашему необычному для них делу?

Чукчи знали школу в Уэлене. Но там родители расставались с детьми-учениками всего на несколько часов. В такую школу охотно можно отпустить детей. И совсем другое - школа-интернат! Ведь детей нужно будет отдавать в руки таньгов.

А чукчи очень любят своих детей. Они тоскуют, когда не видят своего ребенка хотя бы несколько дней. Я не знаю и не слышал, чтобы чукча-родитель бил своего ребенка. На детей смотрят как на взрослых, с ними разговаривают как с равными, в них видят прежде всего друга, товарища в самом лучшем значении этого слова.

"Отдадут ли они детей в школу-интернат?" - с такой мыслью учителя выехали в стойбища.

В первом стойбище, куда мы приехали, насчитывалось тридцать яранг. Все яранги расположились на склоне горы. В самом центре стойбища стояла яранга председателя поселкового совета. К ней мы и подъехали.

Из яранги вышел плотный, кряжистый мужчина лет пятидесяти. На нем была надета нижняя, мехом внутрь дубленая кухлянка, короткие торбаза из оленьих камусов* и меховые штаны. На непокрытой голове светилась выбритая макушка. Свисающие космы обрамлял тюлений ремешок. Сзади на этом ремешке болталась голубая бусинка. На боку, на кожаном поясе, - нож в деревянной оправе.

[Камусы - оленьи лапы.]

- Какомэй! Школьный начальник приехал! - вскрикнул председатель поселкового совета Ульвургын, добродушно протягивая руку.

С Ульвургыном я встречался и раньше.

- Идем в мою ярангу чай пить, - предложил он.

Мне не хотелось так скоро лезть в меховой полог. Из каждой яранги выглядывали ребята. Одетые с ног до головы в мягкие меховые шкурки, они, как мячики, перекатывались из яранги в ярангу. К нашей яранге подбегали лишь наиболее смелые.

Хотелось поговорить с детворой. Я заговорил, но смущенные дети быстро разбежались в разные стороны, молча поглядывая на нас издали.

Ульвургын увлек нас в свое жилище. Вслед за нами в меховой полог влезло человек пять стариков и женщин. Мы не предупреждали чукчей о своем приезде, но они уже знали о наших намерениях и с волнением ожидали нас.

Все мы расселись на моржовой шкуре. Ульвургын закурил и стал вспоминать нашу с ним встречу на ледоколе. Много людей было на нем: свыше сотни моряков.

Это было в 1924 году. В то время иностранные хищники заняли наш остров Врангеля. Ледоколу "Красный Октябрь" было дано задание снять иностранцев и водрузить на острове советский флаг. Когда ледокол подошел к чукотским берегам, командование корабля решило взять с собой кого-нибудь из местных жителей. В трудных условиях полярного рейса местный охотник мог оказать большую помощь экспедиции. Ульвургын охотно согласился пойти с советскими моряками в этот рейс. Ледокол дошел до острова, снял иностранцев и водрузил красный флаг.

За поход к острову Врангеля Ульвургын был награжден правительственной грамотой.

Теперь, сидя в яранге Ульвургына, мы слушали его воспоминания о походе ледокола "Красный Октябрь".

Ледокол долго боролся со льдами. Запасы угля иссякли. В топки ледокола полетели деревянная обшивка корабля, мебель, тросы, мука, мешки с сахаром.

Ульвургын хорошо помнил все трудности этого рейса. Но до сих пор он больше всего жалел сахар.

- Как жалко сахар! - с тяжелым вздохом закончил он свой рассказ и шепотом что-то сказал жене.

Пожилая женщина с татуировкой на лице подала ему коробочку из-под табака "Принц Альберт". Осторожно вытащив из коробочки грамоту, Ульвургын с гордостью показал ее нам.

Закипел большой чайник. Поджав ноги под себя, мы сидели и пили чай.

За столиком прислуживала невестка Ульвургына. Вся ее одежда состояла из одной набедренной повязки. Другие женщины были в таких же точно костюмах. Мужчины сидели в меховых штанах, обнаженные до пояса.

В яранге Ульвургына была несколько иная обстановка, чем в других: здесь значительно опрятней, чайную посуду хозяйка не вылизывала, а вытирала сравнительно чистой тряпкой. Ульвургын встречался с "белолицыми" и кое-что перенял от них.

К оленьей шкуре-стене тюленьими косточками приколот портрет Ленина и какая-то до невозможности замысловатая диаграмма. В углу тиктакал будильник, подвешенный за колечко на оленьих жилах. В обычное время этим будильником никто не пользовался. Люди отлично распределяли время и без часов. Будильник висел для "хорошего тона". Только перед приездом русских Ульвургын брал его за "ухо" и накручивал.

Было неудивительно поэтому, что будильник в полдень показывал 8 часов 20 минут.

Ни диаграммой, ни будильником этот представитель советской власти еще пользоваться не мог. Он только все это видел в квартирах культбазы, на пароходах и теперь подражал, как умел. Настоящее, сознательное представление обо всех этих вещах Ульвургын получит позже, на своем родном языке, от школьников из его стойбища.

Пока разговор шел на общие темы, все чукчи сидели спокойно. Но когда речь зашла об интернате, они насторожились.

Около меня сидел старик Тнаыргын. Он очень внимательно, стараясь не упустить ни одного моего слова, выслушал и, когда я кончил, сказал: