Сергей Цыркун - Сталин против Лубянки. Кровавые ночи 1937 года Страница 11

В 1933 г. ведомство Ягоды начало разрабатывать в отношении большой группы ученых насквозь фальшивое дело «Об антисоветском Национально-фашистском центре». А.П. Карпинский умер в самый разгар публичной травли выдающегося математика с мировым именем, основоположника целой научной школы академика Н.Н. Лузина. В отношении него были получены бредовые показания, будто он лично встречался с Гитлером и получал от него какие-то «инструкции». Центральная печать пестрела злобными статьями на эту тему с названиями вроде «О врагах в советской маске», коллеги и ученики спешили отмежеваться от опального академика. Кстати, 15 июля Ягода мог прочитать в «Правде» очередную статью из этой серии: «Академик Губкин о так называемом академике Лузине». Кампания травли «так называемого» академика шла полным ходом: устраивались митинги в учебных и научных заведениях, где задавленные страхом перед всевидящим оком НКВД ученые единодушно клеймили одного из самых выдающихся представителей отечественной математики [115] . Чтение «академических» материалов 15 июля должно было доставить желчному Ягоде несколько приятных минут. К слову сказать, новый президент Академии был избран лишь спустя полгода, после основательной «чистки» научно-академических кругов.

Наконец, так сказать, на десерт, Ягода вероятнее всего оставил самую приятную новость. К нему на прием явился посетитель, некто А.И. Преображенский, директор Художественного музея из города Горький (Нижний Новгород) и сообщил радостное известие: глава Горьковского УНКВД М. Погребинский, известный своими литературными увлечениями, пригласил его написать вдвоем книгу о героическом пути народного комиссара Г.Г. Ягоды. Примечательно, что Погребинский любил описывать преступный мир, среди коего едва ли не слыл за своего и даже имел, как и подобает уголовнику, звериную кличку; по воспоминаниям М.Горького, «он носит рыжую каракулевую шапку кубанских казаков, и «социально опасные» зовут его «Кубанка». Он говорит с ними на «блатном» языке тем же грубовато дружеским и шутливым тоном, как и они с ним» [116] . Набив руку и отточив перо на описании быта и нравов криминального элемента, Погребинский посчитал, что дорос до описания Ягоды. Собственно, его соавтор прибыл к своему персонажу за биографическим материалом. Тщеславный Ягода не мог устоять перед соблазном таким способом обессмертить свое имя, ведь он считал себя уже фигурою до некоторой степени исторической. В стране немало было сделано для прославления органов НКВД и их руководителя.

Когда Ягода возглавил НКВД, «в газетах появились хвалебные статьи об организаторских способностях Ягоды и фотографии Сталина и Ягоды, где они были изображены чуть ли не в обнимку» [117] . В стране пели песню: «Сам Ягода ведет нас и учит. Зорок глаз его, крепка рука». Его имя носили заводы и фабрики, на его родине в городе Рыбинске существовала площадь Ягоды (ныне Соборная), обсуждался даже проект переименовать город Рыбинск в Ягоду [118] . Не хватало лишь особой книги о Ягоде. И вот теперь работа над этой книгою началась. Правда, автор не успел ее закончить, да и гонорар за нее получил незавидный: через полтора года его расстреляли за восхваление «врага народа Ягоды» [119] . Об этом не стоило бы упоминать, однако нам важно попытаться представить себе настроения наркома 15 июля 1936 г. Дело в том, что в тот день он подписал очень важный кадровый приказ, который, вероятнее всего, был подготовлен либо Аграновым, либо кем-то по его поручению. Чтобы лучше оценить его значимость, необходимо сделать еще одно небольшое отступление относительно кадровой политики Ягоды.

Упоминая о весьма сибаритских наклонностях наркома и его ближайшего окружения в личной жизни, нельзя не отметить, что в отношении НКВД в целом Ягода выступал поклонником железной дисциплины и за малейшие признаки «морально-бытового разложения» карал безжалостно, вплоть до увольнения и даже предания суду. Он мечтал создать беспрекословно подчиняющуюся ему структуру, в которой не оставалось бы места для личной жизни. С подчиненными он был крут, груб и не церемонился с теми, кто допускал малейшие провинности. Не говоря об уволенных, в 1934 г. было предано суду 2860, в 1935-м – 6349, в 1936-м – 1945 сотрудников НКВД [120] . Разумеется, некоторое количество работников НКВД отдано под суд по инициативе прокуратуры или партийных органов. Однако известно, что и сам Ягода не имел пощады к «бытовым перерожденцам», кроме своих приближенных. Служебные упущения при Ягоде карались иногда оригинальными дисциплинарными методами. Об одном из них рассказывает служивший в то время в Опероде ГУГБ НКВД А.Т. Рыбин: «Иногда сотрудник терял в толпе объект наблюдения, о чем докладывал начальству. В этих случаях сотрудник подвергался гражданской казни. Был такой начальник Офицеров, который водил несчастного в подвал на расстрел. Бывало, идет по лестнице в подвал, ткнет в спину жертву дулом «маузера» № 2 и скажет: «Ну, сволочь, пошел вон отсюда! В следующий раз утеряешь объект, обязательно здесь же сам расстреляю». Несчастный ни жив ни мертв вылезал из подвала здания Лубянки. Там такие дебри, что сам черт не вылезет оттуда» [121] (если речь здесь идет о Василии Федоровиче Офицерове, то в конце октября 1937 г. ему пришлось еще раз прогуляться к месту расстрела, только на сей раз ему самому «вылезти оттуда» довелось только в виде трупа) [122] .

Как усердный садовник заботливо выращивает свой сад, с таким же тщанием Ягода облюбовал Внутреннюю тюрьму НКВД, находившуюся во дворе Главного здания. По замыслу Ягоды, вероятно, она должна была стать не просто наиболее секретным узилищем, обеспечивающим полную изоляцию арестантов от внешнего мира, но и своего рода постоянным напоминанием чекистам о том, что их ожидает в случае малейшего неповиновения. В начале тридцатых годов над старым двухэтажным зданием тюрьмы (до революции там размещались меблированные комнаты общества «Империал») было надстроено еще три этажа, из которых два верхних с одиночными камерами для арестантов, сидевших там не под своими фамилиями, а под номерами. Теперь она насчитывала 118 камер на 350 заключенных. Режим их содержания был продуман в мелочах. Те, кто побывал в ней, вспоминали, что «Лубянская тюрьма отличалась от других своей строгостью и тщательной изоляцией заключенных от внешнего мира. Здесь не разрешались прогулки, свидания, переписка, чтение; запрещалось иметь бумагу, письменный прибор, даже простой карандаш, нитки, иголки [123] . Не допускалась никакая ручная работа. Заключенные должны были находиться в полном бездействии. В тюрьме царили мертвая тишина и гробовое молчание. Окна с железными решетками были так защищены железными экранами, что заключенные не могли видеть не только двора, но даже и кусочка неба. Всю ночь горел ослепительный электрический свет во всех камерах. Ночные допросы у следователей обставлялись особой таинственностью. В тюрьме было довольно чисто и тепло и, собственно, ничему особенно унизительному заключенных не подвергали, но все условия жизни были так скомбинированы, что производили подавляющее и устрашающее действие на психику. Через короткое время многие впадали в полубредовое состояние; случались нередко нервные припадки и умственные заболевания, так что большинство предпочитало сидеть в грязной Бутырской тюрьме» [124] . Если заключенного поощряли прогулкой, то его поднимали в лифте, представляющем собою узкую железную клетку, на крышу здания [125] , где он прогуливался в течение двадцати минут под открытым небом. Прогулочная площадка была разделена на шесть секторов, отделенных высокими железными стенами, окрашенными серой масляной краской [126] .

Рядом с Внутренней тюрьмой в том же дворике находилось подвальное помещение буфета для сотрудников ведомства, куда они ходили завтракать, «ибо в буфете сотрудникам выдавались масло, яйца, хлеб, что в городе можно было достать с большим трудом». В связи с этим поход в буфет вызывал у работников НКВД чувство страха перед Внутренней тюрьмой и Ягодой, который мог их в любой момент туда отправить. «Мы проходили по Внутреннему двору, – вспоминал Г. Агабеков, – разгороженному деревянным забором, у которого стоял часовой. За этим забором помещалась часть внутренней тюрьмы. Недалеко от часового стоял большой грузовик-ящик, окрашенный в черный цвет. Эту машину, когда она мчится по улицам Москвы, жители называют «черный ворон». Сейчас шофер возился с машиной. Видимо, чистил после ночной работы.

– Когда я вижу эту машину, меня дрожь берет, – сказал Кеворкян, обращаясь ко мне на армянском языке.

– Что, у тебя совесть нечиста? – спросил я. – Нечего дрожать, лучше привыкай. Тебе ведь не миновать внутреннего двора, – добавил я, смеясь» [127] .

Если Ягода получал сигнал о том, что в каком-либо подразделении НКВД неблагополучно, он направлял туда творить расправу верного Миронова, который в частном разговоре с начальником Ленинградского УНКВД Л. Заковским признавался, что ему самому надоели «эти карательные экспедиции» [128] . И вот чья-то услужливая рука подложила на стол наркома проект решения судьбы начальника Западно-Сибирского крайуправления НКВД В. Каруцкого. В годы Гражданской войны Каруцкий никаких наград и почестей не снискал (служил он, к слову сказать, в Белой гвардии у Колчака, з атем некоторое время занимался «партизанством», а чуть позже устроился в Красную Армию военследом) [129] , зато в мирное время стал завсегдатаем кремлевских банкетов, где запросто общался с партийными вельможами высшего ранга, в частности, Кагановичем [130] . Из-за своей неотесанности в общении с кремлевскими сановниками ему из Москвы пришлось отправиться сначала в Среднюю Азию, а затем в Западную Сибирь. Ягода славился нетерпимым отношением к пьянству тех работников НКВД, кто не входил в его близкое окружение. К примеру, С. В. Пузицкий, многолетний руководитель советской контрразведки, а затем разведки, впоследствии при допросе показал: «В середине 1935 года после ухода из Разведупра я был вызван Ягодой к нему в кабинет. Ягода сразу на меня накинулся с руганью, указав, что я занимаюсь беспробудным пьянством, совершенно не работаю и окончательно разложился, что он вынужден будет, в конце концов, принять по отношению ко мне решительные меры вплоть до того, что передаст суду и поставит вопрос о моем пребывании в партии» [131] .