Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме Страница 11

"Ура Русскому флоту!.. зачем я не был при Корфу хотя бы мичманом?" — так писал в те дни пылкий Суворов. Сенявин в 1799-м был при Корфу, так что «ура» Суворова и к нему относилось.

Второй раз на Корфу, уже в начале нового века, Сенявин отправился главнокомандующим, сорокалетним вице-адмиралом. Как отмечает современник: "Народ (на Корфу) кричал «Vivat», женщины бросали вверх свои веера", а русские солдаты мирно, но лихо вышагивали по улице, уже названной к тому времени именем Ушакова, бросая любопытные взгляды на прекрасных гречанок или разглядывая непривычные фигуры албанских легионеров.

А рядом, на материке, были земли, куда с часу на час ожидались французы — земли области Которской, населенной в основном сербами.

Это была земля, политая кровью южных славян и греков в борьбе за независимость. Здесь, как писали современники Сенявина, "каждый камень может служить памятником геройских защит и удалых нападений, всякая скала помнит чью-нибудь мученическую смерть". Люди, жившие на этой земле, сочинили песню, в которой говорилось:

Сенявин, славный генерал!Спеши, как можно скорее:Тебя желают бокезские сербы,Желают тебя, как сыновья отца.

Тут надо сказать, что победа Сенявина на Балканах была почти ровесницей поражения под Аустерлицем. Александр I мог бы оценить ее особенно. Но не оценил, скорее, испугался в запутанной политической ситуации 1806 года. Адмирал еще сражался за Балканский плацдарм, а ему уже преподносили: "Честь имею сообщить вам, что согласно полномочиям, данным мне его величеством императором, я подписал сегодня окончательный мирный договор между Россией и Францией…"

Надо было уходить с Корфу, уводить войска с Балкан, все победы сводились на нет этой бумажкой. Было жалко жертв, трудов, российского престижа. А, кроме того, Сенявин предвидел в Наполеоне неминуемого врага своего отечества.

С неуловимой быстротой менялась политика Европы все десятилетие с 1797 по 1807 год. И вот в 1807 году, подстрекаемая дипломатами Наполеона, Турция — в который уже раз! — объявила войну России, заняла привычную для нее позицию. Сенявин, отойдя от Корфу, поспешил при известии этом к Дарданеллам, ждал, когда турецкая эскадра оставит константинопольские причалы, примет сражение… Дал туркам наконец 10 мая это сражение, в котором "стремительная атака была ужасна". Бой длился 5 часов, окончился отступлением, но не разгромом турок. И на этот раз, как во времена Ушакова, ими руководил отчаянный Сеид-Али, его не так-то легко было разгромить.

19 июня началось новое сражение при Афоне; сотни орудий "изрыгали смерть и гром, колебавшие не только воздух, но и самые бездны морские. При самом конце сражения в трех шагах от Сенявина поражен был двумя ударами вестовой, державший его зрительную трубу. Картечь оторвала ему руку, когда подавал он трубу адмиралу. И в ту же минуту ядро разорвало его пополам и убило еще двух матросов".

Однако и противник его Сеид-Али находился точно в такой же близости от пролетающих ядер. Турки вообще, по словам очевидцев, дрались "с отчаянным мужеством", предпочитая взрывать свои корабли, но не сдаваться.

За победу при Афоне Сенявин был награжден орденом Александра Невского.

А дальше что? А дальше завистливая неблагодарность плешивого щеголя, Александра I, мнившего себя полководцем, дальше та страница, с которой мы начали: "Сенявин доведен до того, что умер бы с голоду, если бы не занимал денег, покуда без отдачи, у всякого, кто только дает…"

Бредет по набережной пожилой человек в порыжелом платье, в худых сапогах, а на юге империи, над нарядной, как праздник, бухтой, стоит город, в памяти которого Сенявин живет молодым капитаном, молодым адмиралом. Седые матросы и жилистые, прокаленные всеми ветрами офицеры в отставке, говоря о нем, перечисляют победы: при Корфу, при острове Тенедос, при Дарданеллах, в виду афонских берегов. С особым удовольствием величают они Сенявина человеком, "не страшащимся жертвовать собою пользе и славе Отечества", и вспоминают, что худшим наказанием по эскадре считалось когда-то лишиться ослепительной, ободряющей, сулящей победы улыбки Сенявина…

Потомству в пример

А вот еще одна страница славы Севастополя и русского флота: на Матросском бульваре стоит кораблик на высоком постаменте. Это первый памятник в Севастополе, поставленный бригу «Меркурий», хотя отлит из бронзы не его уменьшенный образ, а условное подобие греческой триеры. За что же «Меркурию», его капитану Александру Ивановичу Казарскому и всей команде такая честь? Каким подвигом продиктована надпись на постаменте: "Казарскому. Потомству в пример?"

В 1829 году Россия опять воевала с Турцией. 14 мая бриг «Меркурий» и два других русских корабля встретили вдали от своих берегов турецкий флот. Неприятель шел на ветре тремя колоннами, в полнеба развернув могучие паруса: шесть линейных кораблей, два фрегата, два корвета, бриг и еще три одномачтовых судна…

"Штандарт" с «Орфеем» помчались навстречу туркам для полной разведки. «Меркурию» было приказано лечь в дрейф. Ничего еще не предвещало великого дня. Вполне еще можно было уйти в сторону от опасности, да к тому же навести уклончивую турецкую армаду на наш флот. Так и собирался сделать Казарский. Он стоял на шканцах, готовый отдать команду, круглое с некрупными чертами лицо Александра Ивановича было сосредоточенно…

Вдруг на рее русского флагмана появился сигнал: "Избрать каждому курс, каким судно имеет преимущественный ход". Это меняло дело: «Меркурий» предоставлялся сам себе, своей скорости, своей удаче.

Солнце вставало над морем, розовым светом горели выпуклые паруса, расстояние между «Меркурием», самым тихоходным среди русских кораблей, и преследователями уменьшалось. Турки сочли, что нечего всей массой преследовать такую ничтожную добычу. Вперед вырвались два корабля: на одном 110 пушек, на другом — 74, то есть на одно орудие «Меркурия» приходилось 10 турецких, да еще гораздо большего калибра, так что артиллерийская мощь противника в тридцать приблизительно раз превосходила мощь "Меркурия".

Казарский подозвал лейтенанта Новосильского:

— Федор Михайлович, поговорите с канонирами, с Лисенко, с Кабановым, на них вся надежда!

— Понял вас, Александр Иванович.

— Маневр — наше с вами дело, но ведь без канониров маневр обернется пустым фокусом…

Потом были сделаны приготовления чрезвычайные: принесли, по приказу Казарского, и положили у порохового погреба заряженный пистолет; связали в один тюк все документы, судовые журналы, тайные приказы, привязали ядро: на случай, если придется выбросить за борт, чтоб надежнее бумаги пошли ко дну.

Настоящий бой завязался залпом из девяти орудий «Меркурия». Потом бриг получил 22 пробоины в корпусе и 133 в парусах. Потом начинался пожар, валились мачты, ветер уходил в вышину, лишая корабль маневренности. Турки зажали бриг с двух сторон и расстреливали почти в упор, предлагая сдаться, но «Меркурий» отнюдь не собирался этого делать.

В том аду, который царил на корабле, был свой порядок, и не было отчаяния. Отважно вели себя офицеры, чудеса храбрости показывали матросы, старые, бывавшие в сражениях при Сенявине, молодые, еще не нюхавшие пороху.

И вот тут-то, воспользовавшись усилившимся ветром, Казарский сделал свой главный маневр: вывел «Меркурий» из огненных тисков, а турецкие корабли некоторое время еще продолжали, не ведая того, палить друг в друга.

Но и на этом сражении не окончилось…

Был момент, когда, сбив с реи Андреевский флаг, турки решили, что бриг сдается. Был момент, когда зажигательный снаряд упал совсем рядом с пороховым складом и русские решили, что сейчас взлетят на воздух… Ранено и убито было более половины команды, контузило капитана. Едва придя в себя, он вытащил из кармана черный коленкоровый платок, разорвал пополам, одной половиной стянул себе окровавленную голову, вторую протянул матросу, стоявшему рядом: "Перевяжись!"

Лишь к вечеру турки отказались от преследования, боясь налететь на русскую эскадру. А на рассвете «Меркурий» встретился с остальными кораблями. Для героев с флагмана был спущен правый парадный трап, послан за ними адмиральский катер. Явиться Казарскому велели в том мундире, в каком он вел бой. Закопченный мундир висел победными клочьями…

В награду офицеры «Меркурия» получили право внести в свой герб изображение того самого пистолета, из коего в пороховой погреб должен был выстрелить последний оставшийся в живых… О подвиге же маленького корабля существует свидетельство и самих турок, в одной из реляций писавших: "Корабль капудан-паши и наш вступили с ним в жаркое сражение, и дело неслыханное и неимоверное — мы не могли принудить его сдаться. Он сражался, отступая и маневрируя со всем военным искусством, так, что мы, стыдно признаться, прекратили сражение, между тем как он, торжествуя, продолжал свой путь… Если древние и новые летописи являют нам опыты храбрости, то сей последний затмит все прочие и свидетельство о нем заслуживает быть начертанным золотыми буквами в храме славы. Капитан сей был Казарский, а имя брига — "Меркурий".