Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 12

— Спаси бог, ваше сиятельство, совсем разорили вас. — Казаки поцеловали узкие стальные зеркала, черные, но блескучне.

— Не оскудеет рука дающего… Вина!..

В ЧУГУЕВОЙ БАЛКЕ

С вечера, управив скотину, Глеб вычистил ружье, наточил кинжал, лег пораньше. Проснулся от лунного света, бьющего в окно желтым пшеничным снопом. Вышел во двор определить время. Заря не занималась, но уже пора вставать на молитву.

Станица спит, заливаемая неистовым сиянием луны. Набежал легкий туманчик — луна стала похожа на льдинку в проруби. В таком свете резче обозначилась разница между суровой готической церковью старообрядцев и широкозадыми, похожими на зажиточные экономии церквами православных. Мечеть горцев-мусульман сложена из привозного снежно-белого камня и в лунном свете сказочна. Иудейская синагога — маленький кирпичный домик с флюгаркой, за глухой оградой, ни шпиля, ни минарета — в густой тени деревьев притаилась.

Глеб кинул камень — жаба колодезная глазищами водит. Ложиться резона нет — вроде белеет над Машуком. Взял снаряжение, пошел к месту условленной встречи. Улицы безлюдны. Вот и последняя хатенка, вдовы Кошманихи. Еще никто не пришел. Была только полночь. Туман пролетел, луна опять вовсю заливала светом речку, колокольни, проулки. Какая-то птица неотступно кружила над охотником. Глеб сотворил молитву и — с нами бог! — выстрелил. Птица спиральными кругами уходила вверх. Он прислонился к стене на завалинке и незаметно задремал.

Проснулся от визга и толчков. У ног грызлась собачья свадьба. Его Цыганка тоже в кругу. Он смело вошел в собачий круг, выручить, если надо, собаку. Большие мохнатые псы, ему незнакомые, притихли, виляя хвостами. Иные норовили лизнуть руку человеку, видя, что Цыганка ластится к нему. При луне их умные карие глаза ничем не отличались от карих глаз Глеба. Это отарные псы, встретиться с ними — не дай бог. А он вытаскивает из их хвостов и спин репейники, гладит морды. Раздался топот казаков и баб, идущих в лес. Глеб свистнул — и свора умчалась в степь. Цыганка догнала хозяина по следам уже в лесу.

День выдался на славу. Тихий, солнечный, синий, с неоглядными далями. На кургане у Чугуевой балки присели покурить. Далеко отсюда видать. Долины, хутора, станицы, Синие горы, заросшие до бровей лесами. А за спиной, за гранью зеленых бугров и дубрав — будто рядом, сахарные венцы Белых гор. Все притихли. Сколько раз сюда ходили за лазориками, чобром, ягодами и всегда ощущали: здесь они ближе друг другу. Может, просыпался в них древний голос общности перед ликом диких гор, зверей и ревущих водопадов. Здесь, на фиалковых взгорьях, цена Каждого росла. Тихая грусть уплывающей жизни здесь побеждала и заносчивость, и жадность. Но пьянящая эта красота, просторы изумрудных балок и синего-синего неба неизменно рождали тревогу, ибо противоречили крови и дыму жизни, и к вечеру спешили домой, в станицу, где каждый чувствовал себя лучше за стенами двора, в горнице. А пока утро!

Казаки разбились на партии и спустились вниз по затравеневшим овечьим тропинкам. В душе Глеб не охотник, но мишка косолапый деньги стоит. Да и Мария рядом — нельзя ударить в грязь лицом. Он гордо кивнул счастливой девке и прибился к лучшему стрелку, дяде Исаю, «что дюже бегает». Идти за Исаем надо скоро, только успевай царапать подковами кварцевые плиты лесной крутой дороги. Лес огласился криками, свистками, рожками. Худая волчица с желтой лапой выскочила из-за валуна.

— Тюлю! — сдуру, что ли, закричал Глеб, когда надо было стрелять.

Дядя Исай так и пронзил взглядом подручного. На лице парня и сожаление, и радость. Он побежал за волчицей по заросшему склону.

В чащобе лежал снежок — то-то холодило руки! Глеб скатился с яра и судорожно ухватился за куст шиповника. Из корневой расщелины бородавчатого граба вылез медвежонок. За ним матерая медведица. Она зарычала, почуяв человека, слыша дальние крики гоньбы, заливистый лай собак. Выстрел оглушил ее — упала в бархатный мох. Удача ошеломила Глеба. Он засуетился, спрыгнул к логову — не каждому дано убить медведя, уже беспокоился о медвежатах, не ушли бы, корягой затыкал вход в берлогу.

Сопящая махина навалилась сзади. Медведица когтила охотника, опаляя горячим дыханием. Тут бы и конец Глебу, да дядя Исай разрядил винтовку в череп зверя. Медведица грузно повалилась, обливая кровью янтарные листья граба. В голове парня мелькнуло: пополам убили. Не портя шкуры, загнал кинжал в мертвую тушу, претендуя на право первого.

Набежали казаки и бабы-ягодницы. Промыли спину Глебу, присыпали порохом, замотали чистой тряпкой — Мария от исподницы оторвала. Переловили медвежат и решили продать цыганам в ученье.

После полудня собрались на зеленой полянке, над стремительным ручьем, под сводом самшита. Позже всех пришел барин Невзоров. Ему на шестой десяток, но выглядит лет под сорок — живые голубые глаза, русый волос, молодцеватая походка, всегда новый бешмет с засученными рукавами. Герой Шипки и сопок Маньчжурии, не занимающий в мирное время никаких должностей, он был высшим авторитетом в станице. В пылу ссор случалось слышать; «А вот я барину Невзорову скажу!» И ссоры утихали. Его сын, лихой кавалерийский офицер, погиб в японской кампании. Жена покоилась на станичном кладбище. Где-то на Брянщине доживал век престарелый отец Невзорова, генерал, родившийся в бедной казачьей семье, там, где Сунжа-речка протекает сунженцы самые древние терские казаки, так что Павел Андреевич Невзоров казак сунженский, знатный.

Барин пришел с трофеем — приволок убитую волчицу с желтой лапой.

— Сними шкуру, кавалер! — сказал он Глебу — кавалерами барин называл всех казаков.

Глеб достал ножик, тоскливо подвесил на суку длинное тело исхудавшей в материнстве волчицы, незаметно погладил шершавые, искусанные сосцы и погрустнел. Дядя Исай со смехом рассказывал, как Глеб проворонил эту волчицу, но недаром он родился с Соломоном за пазухой, удачлив, черт — на медведей наткнулся. Барин с интересом смотрел на ловкого, красивого парня — слышал и Невзоров станичную легенду, будто Глеба Есаулова воспитала волчица и он ел сырое мясо. А вот что правда, Глеб неподражаемо лаял по-собачьи, привораживал чужих щенков, уводил их за собой, куда хотел. Было же такое: пока собаколов Мирон Бочаров гонялся за собакой, мальчишки открыли дверцу телеги-клетки, перепуганные собаки не разбегались, и тогда громко залаял Глеб — собаки мигом выскочили на волю и побежали за ним.

Мария будто окутана золотым облаком — от любви не может шевельнуться, с мольбой и надеждой смотрит на жалостливого парня, не убил вот волчицу, она тоже против крови, и каждый выстрел охоты ранит ее голубиное сердце.

Федька Синенкин и казачата насбирали сучьев, дающих душистый уголь, нарубили жасмину, развели костер с чистым, бездымным пламенем. Дядя Исай нанизал медвежатину на ореховые палочки, полил рассолом, положил над углями. Тут же готовили другого сорта шашлык: оборачивали куски в листья дуба, пока они истлевали, мясо запекалось хрустящей корочкой.

Припасы вываливали в общую кучу. Здесь, на горах, ели вместе. Синенкины принесли хамсы и картошки. Дядя Исай высыпал сумочку смуглых сухарей со следами разных зубов. Бабы развязали узелки — с огурцами, салом, пшеном, сваренным в молоке. Невзоров отложил на немятую траву кавалерийский карабин, кинул бабам кожаный мешок с ремнями — достали из него булки, балык, консервы. Флягу барин открыл сам. Выпили — и ягодницы тоже — по крышке спирта.

Это было блаженство — сидеть в глухой балке, у поющего ручья, пить спирт и заедать горячим мясом с размоченным сухарем. Сухари макали прямо в ручей, звонко несущийся по разноцветным каменным плитам. Припадали к воде, где блестко вспыхивали — не золотые ли? — песчинки, а вода аж зубы ломит. Павел Андреевич ел казачью еду, свою оставляя бабам — для них это праздник, в мешке были и конфеты.

Рядом с биваком ворочались и перекатывались мешки с медвежатами. Собаки рычат и не сводят глаз с мешков. Казаки старались сесть против баб, а те поминутно поджимались, одергивали юбки, пряча тайную белизну ног.

После обеда бабы стали искаться друг у друга в головах. Потом все разбрелись рвать кизил и орехи. У костра остались собаки, обгладывая кости. Из кустов слышался приглушенный смех, взвизги девок, шелест обрываемых веток и гудящие баски мужчин.

Дремучие балки покрыты лесами как шубами. Наверху гуляли ветры клонилась к земле ковыльная слава осени. В лесу тихо, треснет сучок, вскрикнет птица, да шумит в зарослях лопухов и лилий ручей, несущий красные листья, букашку с алыми крыльями да отражение вечной прелести гор и неба.

С высоты ручей несется сквозь лесную мглу. Мчит он звезды, капли солнца, мертвую пчелу. Лес уснул в тиши стодонной. Здесь хочу, как встарь, размочить в воде студеной золотой сухарь. Барбарисовые чащи. Балагана след. И звенит вода — и слаще струн на свете нет…