Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 2. Юлий Цезарь Страница 12

Крупные капиталы улетучивались из этих предприятий. Сыновья, племянники, внуки всадников, собравших миллионы за полустолетие, последовавшее за смертью Гая Гракха, подобно Аттику, мирно пользовались в Италии унаследованными ими богатствами, занимались политикой, делами, наукой, удовольствиями. Последние остатки древнего азиатского богатства были захвачены теперь толпой мелких ростовщиков, оперировавших скромными капиталами. Таким образом, почти исчез тот класс крупных, очень богатых, образованных и влиятельных финансистов, который образовывал главную политическую силу в период от Гракхов до Суллы. Сперва он был ослаблен убийствами и конфискациями Мария и Суллы, затем в последние двадцать пять лет обессилел от недостатка крупных дел и от желания наслаждаться богатством, всегда появляющегося у сыновей тех, которые его собрали. Наконец, он отчасти смешался с политической знатью и уступил свое место той темной толпе невежественных финансистов, которая могла пользоваться лишь очень умеренным влиянием.

Политическое могущество крупных финансистов, так сильно волновавших республику во времена Мария и Суллы, было почти историческим воспоминанием. Последним усилием его были преследования после заговора Катилины. Теперь дух Катилины торжествовал повсюду. Победоносная народная партия внесла в управление и в общество антиплутократическую ненависть и предрассудки масс. В этом ей помогала знать, которая тогда, как и всегда, ненавидела крупных финансистов. Хотя три вождя народной партии не были врагами капиталистов, исполнительная власть высказывалась все более и более против них. В Македонии Пизон легко добился понижения процентов на городские займы.[116]В Сирии Габиний постоянно обвинял италийских капиталистов и чинил им всевозможные притеснения, чтобы убедить, что Италия является страной, более благоприятной для употребления их капиталов, чем Сирия.[117]В Риме старые законы, запрещавшие сенаторам заниматься торговлей и долгое время пренебрегаемые, были восстановлены в силе, по мере того как в италийской политике приобретало влияние антиплутократическое течение. С этих пор в высших классах, а особенно в политическом мире, опасались помещать капиталы в предприятия, риск и трудности которых увеличивались; и если кто-нибудь позволял увлечь себя в них, то тщательно скрывал это. Так поступил Марк Брут, сын Сервилии, когда, сопровождая Катона на Кипр, познакомился с двумя италийскими дельцами, опустошавшими Восток, и при их посредстве дал деньги царю Ариобарзану и кипрскому городу Саламину под 48 процентов. Так как закон Габиния запрещал подобные дела, то он тайно интриговал, чтобы добиться утверждения этого займа особым постановлением сената.[118]

Когда исчезли спекуляции и крупные предприятия, для высших классов, а особенно для политической олигархии, не осталось другой поддержки, как прибыль от военных операций, богатой добычи, налогов, выкупов и подарков, следовавших за войнами. После крупных состояний, приобретенных Лукуллом и Помпеем, после крупных сумм, собранных сопровождавшими их скромными лицами, римские политики, их друзья и родственники мечтали следовать этим примерам в той части мира, где еще не проходили римские армии.

Без труда можно представить, как эти надежды должны были содействовать развитию империализма во всем римском обществе. Военный грабеж был с этих пор самым выгодным промыслом для Италии, особенно для мирных классов, ничем не рисковавших, для купцов, предпринимателей, ремесленников, которым доставляли работу разбогатевшее от добычи государство и возвращавшиеся с деньгами генералы, офицеры, даже солдаты. Гражданское население, занятое торговлей и земледелием, было поэтому не меньшим энтузиастом завоеваний, чем политический мир. Оно, может быть, требовало даже с большим жаром увеличения империи, ибо его, как все мирные классы, ослепляла прелесть военной славы, рассказы о битвах и войнах. Эта литературная и платоническая любовь к войне гражданского элемента, свойственная всем передовым цивилизациям, распространилась тогда по Италии и сделалась силой, которой пользовались партии, чтобы навязать республике политику империалистических авантюр. Если современный империализм принимает за образец империализм римский, то последний брал за образец империализм Александра Великого. Ни одна историческая личность не была так популярна в Италии, как македонский завоеватель, и все думали, что Рим должен совершать те же самые подвиги.

Но, ожидая, пока римская империя станет столь же обширной, как империя Александра, все делали долги; и это было самым непосредственным и самым наглядным проявлением всеобщего энтузиазма. Все были одновременно должниками и кредиторам. Давали в долг другому деньги, когда они были, и занимали, когда в них нуждались. Италийское общество становилось запутаннейшим лабиринтом долгов и займов; syngraphae, как назывались тогда векселя, всего чаще переписывались при наступлении срока уплаты и учитывались, подобно современным векселям, ибо нужда в капиталах и частые колебания курса сделали бы разорительной своевременную их оплату. Нуждавшиеся в деньгах старались продать финансисту долговые претензии к другим лицам, и финансист учитывал их, делая большую или меньшую скидку, смотря по солидности векселя, нужде кредитора и условиям денежного рынка.[119]

Новая политика, предложенная Цезарем на обсуждение своим друзьям,[120]вполне соответствовала состоянию общественного мнения в Италии. Она старалась возбудить и удовлетворить господствующие страсти меркантильной и демократической эпохи: ее военную и империалистическую гордость, стремление к быстрым обогащениям, безумную жажду удовольствий, роскоши, величия как в частной, так и в общественной жизни. Расширение границ и расточительность внутри государства, золото и железо, были двумя существенными факторами этой политики, связанными друг с другом. Завоевания должны были принести деньги, необходимые для крупных трат; материальная база, созданная деньгами, должна была возбуждать завоевательные устремления. Уже в эту зиму Цезарь раздавал деньги, приобретенные в войне с белгами, давая взаймы или даря крупные суммы политическим деятелям, приехавшим из Рима, чтобы угодить ему.[121]

Но самые обширные планы он отложил на следующие годы. Красc должен был помирить Клодия с Помпеем, и оба они должны были выступить кандидатами на консульство 55 года; избранные, они должны были добиться от народа пятилетнего проконсульства, заставить продолжить также на пять лет командование Цезаря в Галлии и вотировать средства, необходимые для уплаты жалованья легионам, которые он набрал в начале войны. Сделавшись таким образом надолго господами республики, они применили бы в еще более крупных масштабах наступательный империализм, изобретенный Лукуллом, и добились бы огромных завоеваний. При помощи полученных денег они должны были провести большие общественные работы в Риме и в Италии, привлечь на свою сторону предпринимателей, купцов, рабочих и солдат, купить политический мир и сенат и заняться с небывалым блеском забавами народа. Между прочим, нужно было основать в Капуе большую гладиаторскую школу.[122]

Что касается задуманных завоеваний, то решились на предприятие, которое поклонникам Александра должно было казаться чудесным и о котором Цезарь, может быть, думал уже давно, — именно завоевать Парфянское государство. Какую славу и какую власть приобрели бы человек и партия, увеличившие просторы римского Востока этой огромной империей, столь отдаленной, столь богатой и почти сказочной. Но Цезарю приходилось уступить эту войну одному из своих друзей — сам он был слишком занят галльскими делами, и недавнее завоевание еще настоятельно требовало его присутствия. Что касается Египта, то Красc и Помпей оставили мысль о нем, а поручили Габинию без утверждения сенатом отправить Птолемея в Египет при условии, что тот заплатит каждому из них значительную сумму. Кажется, Цезарь потребовал себе 17.5 миллионов сестерциев, т. е. более четырех миллионов франков.[123]Человек, старавшийся в качестве консула с помощью прекрасного закона излечить страну от коррупции, этой хронической болезни цивилизованных обществ, готовился подкупить сразу всю Италию.

Мы не знаем, каковы были тогда разговоры между Цезарем, Помпеем и Крассом, но Красc, вероятно, одобрил планы Цезаря охотнее, чем Помпей. С эгоистами, которым слишком покровительствует судьба, часто случается, что, пресытившись всеми благами, полученными ими без труда и в изобилии, жадные до новых удач, ревнивые к успехам других, они упорствуют в желании достичь невозможного. Красc обладал могуществом и богатством, но не популярностью Лукулла, Помпея или Цезаря. Всю свою жизнь он старался приобрести ее, успокаиваясь на некоторое время после каждого удара, с тем чтобы снова повторить попытку при первом удобном случае. В момент общего возбуждения его старое желание вспыхнуло еще раз. Великая империалистическая политика, созданная Лукуллом, доставила слишком много славы своему творцу и Помпею и начинала доставлять ее Цезарю. Так как с этих пор самые нелепые мечты о величии казались всем легкими и возможными, то Красc не хотел оставаться с одной славой победителя Спартака в то время, когда все думали, что римский генерал легко может сравниться с Александром Великим. Надежды на завоевание Парфии было для него достаточно, чтобы признать договор.