Светлана Кузьмина - История русской литературы ХХ в. Поэзия Серебряного века: учебное пособие Страница 12

Став ведущей фигурой среди московских символистов, Брюсов в статье «Ключи тайн» декларировал суть «нового искусства» как способ «выражения души поэта», акцентировав внимание на формальной стороне поэтики символизма. Эллис в книге «Русские символисты» так характеризовал различия между поэзией К. Бальмонта и В. Брюсова: «Основной метод Бальмонта – импровизация, импрессионистическая кристаллизация творческих мгновений; основной характер его созерцаний – романтический; общий уклон его творчества – к дифференциации, основная смена настроения – переход от дуалистического пессимизма к пантеистическому оптимизму; главное очарование – музыкальность и интимная проникновенность, всегда чуждая холодного пламени мысли.

Совершенно напротив Брюсов – исповедь души, почти с самого начала нашедшая и определившая себя, ее история, органическое, закономерное раскрытие основной неизменной сущности, постепенное, упорное, сосредоточенное нащупывание и усвоение все новых и новых элементов для выполнения все того же единого плана; если прелесть лирики Бальмонта – ее стихийная текучесть и бесформенность, главное достоинство лирики Брюсова – ее незыблемая устойчивость и строгая оформленность, общая тенденция ее – интеграция, все более и более совершенная законченность» [66].

Как реформатор стихосложения, сторонник формального совершенства и творческой свободы, Брюсов вводит в русскую поэзию верлибр. Из 96 стихотворений в сборнике «Urbi et orbi» употреблено 40 разных стихотворных размеров. Репертуар тем, мотивов и лейтмотивов творчества Брюсова чрезвычайно широк. Он прибегает к неисчерпаемому запасу мировой культуры, совмещает средневековье и современность, вечные образы и утонченные переживания современного городского жителя, оторванного от почвы и затерявшегося в жизни, фантазии и темы «парнасцев» и «проклятых» поэтов с жизнеутверждающим началом сверхчеловека Ф. Ницше. В совершенстве поэтической формы, полной власти над поэтическим языком поэт видел момент самоутверждения, проявления «воли к жизни». Для поэзии Брюсова характерно именно волевое, энергичное и самоутверждающее начало:

Я создал и отдал, и поднял я молот, чтоб снова сначала ковать.Я счастлив и силен, свободен и молод, творю, чтобы кинуть опять!

В предисловии к сборнику «Tertia vigilia» Брюсов сформулировал принцип полной свободы художественного творчества, который стал своеобразным манифестом «нового искусства». Поэт подчеркивал: «Было бы неверно видеть во мне защитника каких-либо обособленных взглядов на поэзию. Я равно люблю и верные отражения зримой природы у Пушкина и Майкова, и порывание выразить сверхчувственное, сверхземное у Тютчева или Фета, и мыслительные раздумья Баратынского, и страстные речи гражданского поэта, скажем, Некрасова. Я называю все эти создания одним именем поэзии, ибо конечная цель искусства – выразить полноту души художника. Я полагаю, что задачи «нового искусства», для объяснения которого построено столько теорий, – даровать творчеству полную свободу. Художник самовластен и в форме своих произведений, и во всем объеме их содержания, кончая своим взглядом на мир, на добро и зло. Попытки установить в новой поэзии незыблемые идеалы и найти общие мерки для оценки – должны погубить ее смысл. То было лишь сменой одних уз на новые. Кумир Красоты столь же бездушен, как кумир Пользы» [67].

В 1904–1909 гг. Брюсов руководил самым крупным символистским журналом «Весы», в первом же номере которого появилась его статья «Ключи тайн». В ней были сформулированы теоретические воззрения поэта: «дуализм мира и сознания, истинное познание – просветы «экстатического» восторга, сверхчувственной интуиции, художественные прозрения, которые дают «иные постижения» мировых явлений, глубже проникающие за их внешнюю кору, в их сердцевину» [68]. Брюсов уверен, что «искусство только там, где дерзновение за грань, где порывание за пределы познаваемого. <…> Романтизм, реализм и символизм – это три стадии в борьбе художника за свободу. Ныне искусство наконец свободно» [69]. Классическим примером формального совершенства стал сонет из сборника «Tertia vigilia», посвященный женщине и ее безусловному и необъяснимому воздействию на мир:

Ты – женщина, ты – книга между книг,Ты свернутый, запечатленный свиток;В его строках и дум и слов избыток,В его листах безумен каждый стих.

<…>

Ты – женщина, и этим ты права.От века убрана короной звездной,Ты в наших безднах образ божества.Мы для тебя влечем ярем железный.Тебе мы служим, тверди гор дробя,И молимся – от века на тебя.

Славе Брюсова способствовал пятый, изданный в 1906 г. стихотворный сборник «Stefanos» (в переводе с греч. – венок). В «Сонете к форме» Брюсов еще раз подчеркивает приоритет поэтической формы над часто неуловимым лирическим содержанием:

Есть тонкие властительные связиМеж контуром и запахом цветка.Так бриллиант невидим нам, покаПод гранями не оживет в алмазе.

Так образы изменчивых фантазий,Бегущие как в небе облака,Окаменев, живут потом векаВ отточенной и завершенной фразе.

Историко-культурная проблематика творчества Брюсова обогащена урбанистической тематикой. Современники видели в урбанизме поэта явное новаторство. Поэзии Брюсова свойственны декламационный строй стиха, бесстрастие, рационализм. Брюсова трудно отнести к разряду декадентов, его натура несомненно жизнеутверждающая и волевая. Это очевидно и в его программном стихотворении «Поэту»:

Ты должен быть гордым, как знамя;Ты должен быть острым, как меч;Как Дату, подземное пламяДолжно тебе щеки обжечь.

<…>

Быть может, всё в жизни лишь средствоДля ярко певучих стихов,И ты с беспечального детстваИщи сочетания слов.

Современников Брюсов поражал необыкновенно яркими и дерзновенными устремлениями на пути творческого познания, силой внутреннего духа, своей цельностью и при этом ощущением какой-то внутренней пустоты, душевной ограниченности. Эллис объяснял этот парадокс так: «В душе художника его творящий гений за известным пределом развития начинает жить за счет его общечеловеческого содержания, черпать свои силы и соки из его жизненных непосредственно данных переживаний. Поэт делается одновременно палачом и жертвой, рабом и господином. С другой стороны, с вытравливанием до конца всего «человеческого», с прекращением непосредственного восприятия жизни, это самоопустошение равновелико духовной смерти личности, умирает и творящее начало в художнике, превращаясь или в бесчувственный механизм, или в бесплодное безумие» [70]. Темы страсти и смерти, ужаса и ликования, беспредельности и обреченности соединяются в поэзии Брюсова с пафосом имморализма и возможности нарушения всех законов, что роднит его с идеями сборника Ш. Бодлера «Цветы зла». В стихотворении «Отвержение» рисуется картина земного ада:

Люблю я кактусы, пасть орхидей, да сосны,А из людей лишь тех, кто презрел: «не убий».Вот почему мне так мучительно знакомаС мишурной кисеей продажная кровать.Я в зале меж блудниц, с ватагой пьяниц дома.

Образцами яркого раскрытия уже известных в культуре тем в соответствующих им формах – «строфических сосудах» – являются стихотворения «Орфей и Эвридика», «Тезей и Ариадна», «Демон самоубийства». Из литературно-критического наследия значителен сборник «Далекие и близкие» (1912). Грандиозный замысел Брюсова запечатлеть в циклах «Сны человечества» все формы культурного сознания и все типы мышления, а также при помощи русского языка воссоздать особенности чужих, древних и новых языков и наречий остался незавершенным.

Поэтика Брюсова строится на эстетическом символизме, в строгом смысле этого слова. Основной способ символизации состоит в сосредоточенно-созерцательном постижении мира, ему не чужды прозрения, экстатические прорывы в вечность, он ближе к «реалистическому отражению «correspondances» (соответствий), что и передает его символика и поэтика противоположностей, полярностей. Преобладающей стороной духа поэт считал разум, но при этом воспевал эротические стороны жизни и сильную страсть. К существенным поэтическим средствам, кроме символа, относил эпитет. Его поэтика вмещала несоединимое – метафизику, индивидуализм и научный метод.

В кризисный для русского символизма момент в 1910 г., полемизируя с младшими символистами А. Блоком и Вяч. Ивановым о смысле и назначении искусства, Брюсов протестовал против расширительного понимания символизма, превращения его в философию и теургию. В «Обществе ревнителей художественного слова» он резко выступил против докладов Вяч. Иванова и А. Блока, подчеркнув, что для поэзии быть служанкой религии не более почетно, чем быть служанкой общественной борьбы, символизм «хотел быть и всегда был только искусством».