Морис Симашко - Мaздaк Страница 12

Авраам замер. Яркие глаза мага скользнули на миг по нише писцов, встретились с его глазами. Почти одновременно вздохнули другие дипераны. Маздак обвел весь зал, рывком сдвинул тогу на груди. Тремя узлами на теле была повязана грубая веревка. Левая рука мага собрала воедино все узлы.

-- Великое триединство Мазды -- Добрая Мысль, Доброе Слово, Доброе Дело!.. Наша жажда света -- только Мысль, наши гимны огню -- только Слово. Где облекающее их Дело? Люди умирают с голоду -- и полны наши хранилища. Холодны постели людей -- и переполнены ленивыми женщинами наши гаремы. Лишь сытого единоверца кормим, такому же пресыщенному отдаем на ночь жену. И забываем, что кровь блекнет от сытости и пресыщения так же, как от голода и воздержания...

Зачем огонь в храмах, если тьма в душах! -- Маздак круто повернулся к царской завесе. -- Не пятую часть из хранилищ должны отсчитывать, потому что часть -- всегда подаяние. Что отвратительней подаяния, которое погружает в ложь берущего и дающего? Пусть все ворота и запоры откроются, и в людях вспыхнет тогда первозданный свет Мазды!

Они уже не были одинаково неподвижны. Эранспахбед Зармихр выпятил нижнюю губу. Прищурившись, улыбнулся главный вазирг Шапур. Мобедан мобед покачивал головой на длинной шее. Великие исподтишка переглядывались. Поблекли серебряные зеркала в простенках, багровый отсвет от царской завесы падал на напряженные лица...

И никто из них не смотрел на Маздака, кроме двух или трех -- из сословия артештаран. Древний старик в белой крестьянской одежде вдруг проснулся. Он даже приподнялся с круглой желтой подушки, стремясь разглядеть говорившего. И еще громадный кузнец в старом кожаном фартуке не сводил с мага Маздака спокойных глаз...

Загремели трубы.

ПОКЛОНЯЮЩИЙСЯ МАЭДЕ КАВАД, БОГ. ЦАРЬ ЦАРЕЙ АРИЙЦЕВ И НЕАРИЙЦЕВ, ИЗ РОДА БОГОВ. СЫН БОГА ПЕРОЗА, ЦАРЯ, СЛЫШАЛ ВАС, АРИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ!..

Легкие и светлые лампады горели в доме врача Бур-зоя -- сына Аудмихра. Летний розовый виноград и сыр-пендыр лежали на плоских блюдах. И два высоких остро-полых кувшина прислонены были к стене возле стола. Они наливали, пили и ели, разговаривали и смеялись...

Артак с Вуником привели его сюда после Царского Совета. И врач Бурзой, седоватый, умный перс, говорил ему "вы". Дипераны разных служб были тут от пятого до второго ряда: врачи, художники из царских мастерских, судьи-датвары и молодой арийский мобед, сбросивший свою хламиду при входе. Персы, сирийцы, иудеи не различались. Пришло на мысль о новом Вавилоне, как называют на границе Ктесифон, и тут же забылось. Бурзой, хозяин дома, знал на память стихи о гречанке Елене, но не совсем так, как в книге, которую привезли из Нисибина. И художник по шелку Кашви из Гундишапура их знал, и молодой иудей Абба.

Вино было не той мерзкой влагой, которую хлебал Тыква. Оно приятно холодило язык, очищало и приподнимало мысли. Еще раз мир перевернулся в голове, но уже легко и просто. Артак не стесняясь прислонил пустое блюдо к уху, застучал, запел во все горло о тупом быке. Губы он грозно оттопыривал, как эранспахбед Зармихр. А диперан-финансист Евсей изобразил своего начальника эранамаркера Иегуду, когда с жугутской жадностью оттягивает тот время оттиска печати при денежных выдачах. Он и дулся, и почесывал за ухом, и шептал всякие иудейские слова. Абба и другие валились на подушки от смеха. Здесь все были свои и не было недоверия...

Об эрандиперпате Картире сказали, что хороший человек, лишь ухмылялись при этом. Оказывается, четырех жен по ученой скромности держал усатый старик. И взял пятую -- молодую Фарангис из рода саксаганских царей, которая сразу заменила ему целый гарем. Говорят, несмотря на ученость, древний обычай чтит теперь долго-усый Картир: из всех своих ближних и дальних Спендиа-тов приглашает крепких молодцов в гости, чтобы оставлять на ночь. Есть, правда, слухи, что полных трех ночей с нею сам Бахрам Гур бы не выдержал. И еще говорят, что уже успокоилась она на постоянном госте -воителе Сиявуше из гилянских Испахпатов. Теперь жизнь старика размеренна и спокойна. Даже песня об этом есть. Артак снова стал отстукивать такт на блюде. Ка-бруй, царский музыкант, тронул струны чанга, запел. Речь шла о старом достойном дереве, взявшем под свою охрану прозрачный и душистый родник. Все было на месте, розы и тюльпаны цвели кругом. Не хватало лишь кого-то, кто пил бы из родника и выедал вокруг сладкую траву. И вот тот, которого недоставало, явился:

У родника, где так трава сладка, Увидел я гилянского бычка... Пусть вечно это дерево цветет! Да будет сень его как небосвод! Пусть вечно льется чистый родничок, И пусть пасется рядом с ним бычок! '

Друг над другом смеялись легко и беспощадно. Разились вперемежку арийское упрямство, иудейская спесь, христианское велеречие, армянская страсть к соленому сыру. А заспорили сразу, как пересохшая трава вспыхивает от одной молнии. Маздак!..

-- Мысль и Слово -- лишь атрибуты, не имеющие значения. Какая разница, чему поклоняться: арийскому огню, иудейской книге или гуннским камням. Это только различные формы стремления к правде. Чем, кроме шелухи, является форма? И что значит пустое стремление? Дело и есть правда. Для него не жаль формы, как бы красива она ни была. Природа создала людей равными, и следует вернуться к первозданной правде!..

Так говорил Розбех, перс-датвар, и рука его под фиолетовым судейским плащом была сжата в кулак. Художник Кашви кивал головой, глаза Аббы горели черным иудейским огнем самоотречения. Противоречащих не было -- спорили лишь о способах выражения мысли. На лицах у всех был отсвет тоги удивительного мага. Так казалось Аврааму...

Красная вода в реке, и зарево вполнеба... Мертвые на

Г у р г а н и. Вис и Рамин.

Кровь на рубашке убитого раба... И большелобый человек в багровом тумане, выбрасывающий сжатую руку к царской завесе...

Снова заговорил Розбех... Слово поработило мир, наполнило его ложью. Кого насыщают наши молитвы, наши росписи и песни, наши расчеты движения планет? Лишь идущий за быком в поле правдив. Они, сеющие хлеб и кующие железо, должны правцть миром!

-- Разве не нужен людям красивый рисунок на ткани? -- возразил своим негромким голосом Бурзой.--А человек, рассчитавший плотину в Дизфуле, не накормил ли многих людей?

-- Хлеб нужен людям, а не красота!.. Все мы, дипе-раны: судьи, лекари, астрологи и поэты--только рабы и прислужники богатых и пресыщенных. Разве не ложь -- копировать формы и краски природы? Мы можем познавать сложные таинства чисел, составлять головоломные теоремы, блуждать мыслью в мирах, но чем заменим живого быка, впряженного в соху?..

-- А если когда-то позволит бог ? -- Врач Бурзой не шутил. -- Если мысль станет производить во много раз больше, чем руки?

-- Мыслью не вспашешь поля!

-- Доброе слово учит нравственности...

-- От хлеба и женщины--нравственность!.. Видно было, что спор давний. Розбех опрокидывал заслоны Бурзоя, обнажая его диперанскую трусость перед делом. Всякое насилие есть ложь. Но если совершается во имя справедливости, то становится угодным Мазде. Кашви, Артак, все остальные кивали головами. Абба бледнел, стискивая кулаки, в глазах его стояли слезы. Кабруй рванул струны, гордый прекрасный голос его наполнил комнату. Они подхватили...

Слон мчится вперед, сметая все на пути, и только ветер свистит в ушах вожатого-копьеносца... Старая солдатская песня, но слова совсем другие, необычные. Устремленная мысль, страсть, поэтическая мощь были в них. Могучее животное рушило стены дасткартов, втаптывало зло в землю, а впереди занималась светлая заря...

Это был его город. Огромный Ктесифон, бесконечные кубы и прямоугольники из камня и глины, миллионы каналов. Бесчисленными улицами и площадями синел он в ночи. Легкий теплый туман плыл из предрассветной черноты Тигра. Баг-Дад это был. Богом Данный город Кеев, вечная столица Востока. Великая и добрая сила скопления вер и язьщей в его ложе. Воистину мировой город. Задворками тут же становились города и империи, теряя эту способность. Все книги Востока и Запада об этом...

Артак с Вуником окликнули из серой мглы. Он отвернул коня от темной громады Ктесифона, и рысью понеслись они к дасткарту Спендиатов. Ветер жизни, волнующий и радостный, пел в ушах голосом Кабруя...

Никак не мог уснуть он на своей лежанке в книгохранилище, хоть уже утро блекло в оконных щелях. Вспомнились ему приход с нисибийскими письмами сначала к родственнику Авелю бар-Хенанишо, а потом с ним вместе к самому мар Акакию -- главному епископу христиан Востока. Торговыми делами в своем огромном складе был занят Авель бар-Хенанишо, но принял Авраама по-доброму, дал серебра на расходы. Мар Акакий, желтолицый старик в суровой черной мантии, нехорошо дернул щекой, услыхав, что письмо от мар Бар-Саумы. Люди знали про размолвку между епископами. Ровным голосом объяснял мар Акакий обязанности члена общины, три или четыре раза напомнил, что тут они на виду у всего мира, а не где-нибудь в Нисибине. Ни одной службы не должен он пропускать... Вчера как раз была вечерняя служба, и Авраама снова на ней не было...