Век Людовика XIV - Уильям Джеймс Дюрант Страница 12

Частная мораль включала в себя обычные отклонения. По закону гомосексуальность каралась смертью; нация, готовящаяся к войне и платящая за детей, не могла позволить отвлечь сексуальные инстинкты от воспроизводства; но было трудно преследовать такие отклонения, когда родной брат короля был известным извращенцем, недостойным презрения, но выше закона. Любовь между полами принималась как романтическая разрядка, но не как причина для брака; приобретение, защита или передача собственности считались более важными в браке, чем попытка зафиксировать на всю жизнь страсти одного дня. Поскольку большинство браков в аристократии заключались на основе имущественных отношений, французское общество потворствовало наложничеству; почти каждый мужчина, который мог себе это позволить, заводил любовницу; мужчины превозносили свои связи почти так же, как свои сражения; женщина чувствовала себя опустошенной, если никто, кроме мужа, не преследовал ее; а некоторые неверные мужья подмигивали неверным женам. «Есть ли на свете, — спрашивает персонаж Мольера, — другой город, где мужья так терпеливы, как здесь?» 76 Именно в этой циничной атмосфере росли максимы Ларошфуко. Проституцию презирали, если у нее не было манер, но такая женщина, как Нинон де Ленкло, которая позолотила ее литературой и остроумием, могла стать почти такой же знаменитой, как король.

Ее отец был дворянином, вольнодумцем и дуэлянтом. Ее мать была женщиной строгих нравов, но (если верить ее дочери) «без чувств… Она произвела на свет троих детей, почти не замечая этого». 77 Не получив формального образования, Нинон приобрела значительные знания; она научилась говорить по-итальянски и по-испански, возможно, в качестве помощника в международной торговле; она читала Монтеня, Шаррона, даже Декарта, и вслед за отцом ушла в скептицизм. Позже ее рассуждения о религии заставляли мадам де Севинье вздрагивать. 78 «Если человеку нужна религия, чтобы правильно вести себя в этом мире, — говорила Нинон, — это признак того, что у него либо ограниченный ум, либо испорченное сердце». 79 Из этого она могла бы сделать вывод о почти всеобщей необходимости религии; но вместо этого в возрасте пятнадцати лет (1635) она занялась проституцией. «Любовь, — безрассудно заявила она, — это страсть, не влекущая за собой никаких моральных обязательств». 80 Когда Нинон позволила своей распущенности стать слишком заметной, Анна Австрийская приказала заключить ее в монастырь; там, как нам рассказывают, она очаровала монахинь своим остроумием и живостью и наслаждалась своим заключением как отдыхом. В 1657 году она была освобождена по приказу короля.

В ней было так много от куртизанки, что вскоре она привлекла в число своих почитателей многих самых знатных мужчин Франции, включая нескольких членов двора, 81 от композитора Люлли до самого Великого Конде. Она хорошо играла на клавесине и пела; Люлли приходил к ней, чтобы опробовать свои новые арии. В ее списке было три поколения Севинье — муж, сын, внук и внучка любезного автора писем. 82 Мужчины приезжали из других стран, чтобы ухаживать за ней. Ее любовники, по ее словам, «никогда не ссорились из-за меня; они были уверены в моем непостоянстве; каждый ждал своей очереди». 83

В 1657 году она открыла салон, куда приглашала литераторов, музыкантов, художников, политиков или военных, а иногда и их жен; она поразила Париж, продемонстрировав интеллект, равный интеллекту любой женщины и большинства мужчин ее времени; за лицом Венеры они нашли ум Минервы. Сказал суровый судья Сен-Симон:

Ее было полезно принимать, поскольку у нее образовались связи. Там никогда не было ни азартных игр, ни громкого смеха, ни споров, ни разговоров о религии или политике, но много изящного остроумия… [и] новости о галантных поступках, но без скандала. Все было деликатно, легко, размеренно; и она сама поддерживала беседу своим остроумием и большими познаниями». 84

Наконец король сам заинтересовался ею; он попросил госпожу де Ментенон пригласить ее во дворец; из-за занавеса он слушал ее; очарованный, он открылся и представился. Но к этому времени (1677?) она уже стала квазиреспектабельной. Ее простая честность и многочисленные любезности принесли ей яркую известность; люди оставляли ей на хранение крупные суммы и всегда могли рассчитывать вернуть их по своему желанию; а в Париже заметили, что, когда поэт Скаррон был не в силах справиться с параличом, Нинон посещала его почти ежедневно, принося ему деликатесы, которые он не мог себе позволить.

Она пережила почти всех своих друзей, даже нестареющего Сент-Эвремона, чьи письма из Англии были утешением в старости. «Иногда, — писала она ему, — я устаю от постоянного выполнения одних и тех же дел и восхищаюсь швейцарцами, которые бросаются в реку именно по этой причине». 85 Она возмущалась морщинами. «Если уж Богу понадобилось дать женщине морщины, он мог бы хотя бы поместить их на подошвы ее ног». 86 Когда она приближалась к смерти, на восемьдесят пятом году жизни, иезуиты соперничали с янсенистами за честь обратить ее; она милостиво уступила им и умерла в объятиях Церкви (1705). 87 В своем завещании она оставила только десять экю на свои похороны, «чтобы все было как можно проще»; но «я смиренно прошу месье Аруэ, — ее поверенного, — позволить мне оставить его сыну, который учится на иезуитов, тысячу франков на книги». 88 Сын купил книги, прочитал их и стал Вольтером.

Венцом французского общества было то, что сексуальный стимул распространялся и на ум, что женщины были наделены способностью дополнять красоту интеллектом, а мужчины были приручены женщинами к учтивому поведению, хорошему вкусу и отточенной речи; в этом отношении век с 1660 по 1760 год во Франции является зенитом цивилизации. В этом обществе умные женщины были многочисленны доселе; а если они были еще и привлекательны лицом или фигурой, или в заботливости доброты, они становились всепроникающей цивилизующей силой. Салоны учили мужчин быть чувствительными к женской утонченности, а женщин — к мужскому интеллекту. На этих собраниях искусство беседы развивалось до невиданного доселе совершенства — искусство обмена мнениями без преувеличений и враждебности, но с вежливостью, терпимостью, ясностью, живостью и изяществом. Возможно, при Людовике XIV это искусство было более совершенным, чем во времена Вольтера, — не таким блестящим и остроумным, но более содержательным и дружелюбным. «После ужина, — писала госпожа де Севинье своей дочери, — мы отправились поговорить в самый приятный лес на свете; мы пробыли там до шести