Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга Страница 13

Николай I не оправдал надежд Пушкина. Позднее Анна Ахматова даже считала, что царь сознательно и вульгарно обманул поэта; она с возмущением говорила мне, что Николай «не сдержал своего слова, а это для императора непростительно».

Обманутой оказалась также вся ожидавшая от молодого энергичного царя реформ держава. Волевой и целеустремленный человек, Николай был одержим манией порядка. Россия представлялась ему гигантским механизмом, который обязан функционировать точно в соответствии с его, Николая, мудрыми установлениями. Можно усмотреть в этом отзвук петровской маниакальности, и поначалу люди, как загипнотизированные, слепо подчинялись воле нового императора. Но Николай не обладал монументальным видением своего предка, да и времена были другие. Для того чтобы тащить вперед Россию, одной незыблемой уверенности в собственной непогрешимости было мало.

Николая называли «Дон Кихотом самодержавия». Но этот Дон Кихот с фанатическим упорством пытался превратить свою столицу в идеальную армейскую казарму, в которой не было бы места неповиновению, да и любому проблеску независимой мысли. Ибо только в армии, считал император, существуют настоящий «порядок, строгая, безусловная законность, не замечается всезнайства и страсти противоречить… все подчиняется одной определенной цели, все имеет свое назначение». Николай любил повторять: «Я смотрю на всю человеческую жизнь как на службу». И еще: «Мне нужны люди не умные, а послушные».

Немудрено, что с таким отношением и Пушкин, и другие выдающиеся интеллектуалы стали казаться императору вполне второстепенными, если не лишними, фигурами. Николай без особого сожаления отреагировал на гибель в 1837 году на дуэли в Петербурге 37-летнего Пушкина. (Теперь это трагическое событие, с полным на то основанием, считается одной из страшнейших катастроф русской культурной истории.) А когда в 1841 году, тоже на дуэли, был убит другой великий русский поэт, 26-летний Лермонтов, то Николай, как гласит апокриф, даже изрек презрительно: «Собаке – собачья смерть».

За три десятилетия своего сурового царствования (1825–1855) Николай I основательно заморозил и Петербург, и всю Россию. Еще в эпоху Александра I романтический поэт Жуковский жаловался, что жители Петербурга – «это мумии, окруженные величественными пирамидами, которых величие не для них существует». Николай блистательно преуспел в приближении Петербурга к облику любимой его сердцу казармы. И вот желчный и умный друг покойного Пушкина, князь Вяземский записывает в тоске: «Стройный, правильный, выровненный, симметрический, одноцветный, цельный Петербург может некоторым образом служить эмблемой нашего общежития… В людях – что Иван, что Петр; во времени – что сегодня, что завтра: все одно и то же; нет разности в приметах лиц».

И в этот дисциплинированный, высокомерный, холодный город в конце декабря 1828 года с яркой, ласковой, жаркой Украины влетел 19-летний Николай Гоголь. Этот честолюбивый провинциал, худой, болезненный, с большим носом, явился в Петербург с лучезарными и самоуверенными мечтами о его мгновенном покорении.

В одном из первых своих писем к матери на Украину молодой Гоголь делится впечатлениями от столицы, обнаруживая цепкий глаз ее будущего вивисектора: «Петербург – город довольно велик (его население в это время стремительно приближалось к полумиллиону. – С. В.), если вы захотите пройтиться по улицам его, площадям и островам в разных направлениях, то вы, наверно, пройдете более 100 верст, и, несмотря на такую его обширность, вы можете иметь под рукою все нужное, не засылая далеко, даже в том самом доме. <…> Дом, в котором обретаюсь я, содержит в себе двух портных, одну маршанд де мод, сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, дегатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привилегированную повивальную бабку. Натурально, что этот дом должен быть весь облеплен золотыми вывесками. Я живу на четвертом этаже…»

Днем, гуляя по улицам, молодой Гоголь с жадностью окунался в соблазнительную атмосферу столичной жизни. На Невском проспекте он часами глазел на витрины магазинов, где выставлены были привезенные из-за моря экзотические фрукты вроде апельсинов, ананасов и бананов (абрикосы умудрялись выращивать в самом Петербурге в специальных теплицах).

Не удержавшись перед соблазном, Гоголь забегал полакомиться вкусными пирожными во французские кондитерские, одну за другой. Он наведывается в воспетую Батюшковым Академию художеств, где для обозрения выставлены работы профессоров и наиболее успешных учеников; с некоторыми из последних Гоголь тогда же завязал тесную дружбу.

В купленной тут же популярной газете «Северная пчела» Гоголь мог прочесть о живо волнующих его новостях литературной жизни, а заодно о государственных назначениях, грабежах, самоубийствах. Много места в газете отводилось известиям и рассуждениям о пожарах – вечно актуальная петербургская тема. И, конечно, предсказаниям касательно другой неотъемлемой столичной особенности – наводнений.

В области политики, как внешней, так и внутренней, «Северная пчела» культивировала высшую осмотрительность и беззаветную преданность императору. Пронырливый издатель газеты Фаддей Булгарин, не брезговавший доносами на своих коллег в секретную полицию, строго следовал указаниям, данным ему «сверху» самим шефом жандармского корпуса, исполнявшим также обязанности главного цензора.

По вечерам щегольски одетый Гоголь устремлялся в театр, «лучшее свое удовольствие». Петербургские улицы освещались тысячами масляных и сравнительно недавно появившихся газовых фонарей. От смешения света, тьмы и тумана город приобретал фантастический, призрачный вид. К театральному подъезду подъезжали богатые кареты, запряженные шестерками лошадей. Из них выныривали столичные франты и разнаряженные, загадочные и недостижимые дамы; в сыром воздухе разносились и таяли смех и обрывки галантных французских комплиментов. Конные жандармы помогали кучерам расставить многочисленные, запрудившие площадь экипажи.

На сцене в роли Гамлета потрясал зрителей Василий Каратыгин, двухметровый стройный великан с громовым баритоном и величественными жестами. Как и все прочие авторы, Шекспир на русском театре подвергался жестокой, придирчивой цензуре. Николай лично следил за тем, чтобы не только политические намеки, но и бранные выражения, вплоть до «черт возьми», со сцены не произносились.

Гоголь был в восторге от игры Каратыгина. Позднее он с наслаждением вспоминал, как этот великий актер «схватывает вас в охапку насильно и уносит с собой, так что вы не имеете даже времени очнуться и прийти в себя». Сам Николай благоволил к внешне чрезвычайно похожему на него актеру. Однажды император в сопровождении адъютанта заглянул, по своему обыкновению, к Каратыгину за кулисы. «Ты, говорят, хорошо меня изображаешь, – обратился он к актеру. – Покажи!» – «Не смею, Ваше Императорское Величество!» – «Я тебе приказываю!»

Тут Каратыгин приосанился, как бы на глазах вырастая, взгляд его приобрел стальной гипнотизирующий оттенок, и он властно, отрывисто обратился к адъютанту: «Слушай, голубчик, распорядись послать этому актеришке Каратыгину ящик шампанского!» Николай расхохотался, и наутро шампанское было доставлено к дому актера.

Немудрено, что реализацию своей мечты о великой петербургской карьере Гоголь начал с попытки поступить актером в императорский театр. И провалился. Затем он пробовал стать художником, затем чиновником и, наконец, педагогом. Гоголь продолжал воображать себя подымающимся по высокой лестнице славы и богатства, но всякий раз его останавливали в самом начале этой призрачной лестницы. Петербург упорно и высокомерно не желал знать Гоголя, и Гоголь возненавидел Петербург.

Этот город навсегда остался для него чужим: заманчивый, но враждебный мир, который ему так и не удалось завоевать. И когда Гоголь начал писать, то очень скоро гротескный, отстраненный образ Петербурга оказался в центре его прозы. В 1835 году появились первые петербургские повести Гоголя – «Невский проспект», «Записки сумасшедшего» и «Портрет»; затем «Нос», напечатанный Пушкиным незадолго до гибели, в 1836 году, в его журнале «Современник»; наконец, в 1842 году был опубликован самый знаменитый опус этого цикла – «Шинель».

Гоголь – а через него и вся петербургская образность – испытал неизгладимое влияние Э.Т. А. Гофмана; даже 100 лет спустя в своей «Поэме без героя» Анна Ахматова, заклиная «Петербургскую чертовню», назовет ее «полночной Гофманианой».

Как и у Гофмана, в повестях Гоголя гротескно-обыденное переплетается с безудержной фантастикой. Встреченная на Невском проспекте прекрасная незнакомка оборачивается дешевой проституткой. Таинственный портрет наделен губительной силой. Непостижимым образом с лица самодовольного чиновника сбегает нос, становящийся самостоятельной личностью.